Анри Труайя - Семья Эглетьер
— Ты опять за свое, Жан-Марк!
Жан-Марк обогнал две машины и с досадой проговорил:
— Стоит мне вспомнить, что через два дня…
— Не надо, дорогой. Завтра мы снова поедем в «Феродьер».
— А послезавтра ты отправишься встречать его в аэропорт!
— Это ничего не изменит.
— Ты так думаешь? Вернее, хочешь, чтобы я этому поверил? Но это же невозможно, Кароль! Когда он вернется, между нами все кончится!
— Почему?
— Я не выдержу… Знать, что в первую же ночь ты и он…
— Между мной и Филиппом уже давно ничего нет!
— Неправда! Ты лжешь! Впрочем, я сам все узнаю наутро по твоему лицу. Ох, Кароль, какое мучение! Что с нами будет?
В слабом свете приборного щитка он угадывал рядом с собой ее четкий профиль. В этой изящной фарфоровой куколке таилась устрашающая воля.
— Положись на меня, — сказала Кароль. — Думай только о нашей любви. Ничто другое не должно для тебя существовать.
— А для тебя?
— Я люблю тебя, Жан-Марк. Люблю как безумная. И знай, никто так не владеет собой, как обезумевшая женщина, которая знает, чего хочет.
Кароль потянулась к нему, и быстрые, горячие поцелуи побежали по его щеке, от уха к уголку рта. Волна желания захлестнула его. И снова Жан-Марк подумал, что лучше погибнуть, только не быть низвергнутым с вершины этого счастья. Но воспоминание о двух мужчинах, попавших в катастрофу, отрезвило его. Он увидел, как красная жидкость, скрытая от взглядов в бесчисленных сосудах, расползается огромным пятном, пропитывая одежду и землю; изуродованную Кароль, толпу свидетелей. Разразится скандал: да еще, может быть, он умрет не сразу… Холодная дрожь пробежала по спине Жан-Марка.
У первого парижского светофора Кароль сказала:
— Я сяду за руль, а ты поедешь на метро. Мы не должны возвращаться вместе.
Она помнила обо всем. Жан-Марк подчинился.
Машина отъехала, а он еще какое-то время растерянно стоял на тротуаре. Он вдруг почувствовал себя обобранным.
Когда без четверти девять он явился домой, вся семья сидела за столом: Кароль, Мадлен, Франсуаза и даже Даниэль, вернувшийся из Фонтенбло. Выразив всем своим видом неодобрение, Мерседес перестала подавать и застыла, ожидая распоряжений.
— Это уже слишком, Жан-Марк, — сказала Кароль вкрадчивым голосом. — С каждым днем ты приходишь все позже и позже!
В который раз она поражала его естественностью своей лжи. Жан-Марка даже немного злила тщательность, с которой Кароль оберегала их тайну. Может ли она, столь неискренняя со всеми, быть искренней с ним? Пробормотав извинение, Жан-Марк сел и положил что-то себе на тарелку. Даниэль продолжал рассказывать о пещере, куда он забрел с одноклассниками и где оказалось полно летучих мышей, висящих вниз толовой.
— Они ужасно потешные, ты не можешь себе представить! Мордочка, как у собаки, а шерсть гладкая…
— И ты их трогал? — спросила Франсуаза.
— Конечно!
— Какая гадость!
Их голоса слились для Жан-Марка в смутный гул, больше он ничего не слышал. Тысячи летучих мышей бились в комнате. Несколько раз, поднимая глаза, он ловил на себе настороженный взгляд тетки. Уж не подозревает ли она что-нибудь? Не может быть, он приписывает ей проницательность, которой у нее никогда не было. Жан-Марк успокоился, выпил стакан вина и сделал вид, будто заинтересован разговором. Но тут же вздрогнул, как от удара кнутом. Кароль сказала:
— Кстати, Жан-Марк, я совсем забыла, от отца пришла телеграмма. У него действительно ужасная профессия! Он сообщает, что задержится в Нью-Йорке до конца следующей недели. Я просто вне себя!
Она надула губы, точно капризный ребенок, и покачала головой. У Жан-Марка перехватило дыхание — он испугался, что выдаст себя, свою постыдную радость. Сколько же дней отсрочки он получил? Шесть, семь?
— Досадно! — пробормотал он.
И устыдился собственного голоса.
* * *И вот снова Южная автострада, геометрически прямая и однообразная, протянулась в туманной дымке до самого горизонта. Но на этот раз Жан-Марк ехал не в «Феродьер». Один в дребезжащей малолитражке, взятой у Жюльена Прела, он мчался в Орли. Кароль отправилась туда раньше встречать Филиппа. Жан-Марк не сказал ей, что тоже поедет в аэропорт. Через несколько минут, затерявшись в толпе, он сможет без помех наблюдать за ней и попытается понять, лгала ли она, утверждая, что ее связывает с мужем лишь то, что давно стало условностью. Кароль не будет знать, что он следит за ней, и не станет скрывать своих чувств. Только бы не опоздать! Машина тащилась медленно, словно через силу. По расписанию, которое он заранее посмотрел, до посадки оставалось несколько минут. Правда, еще добрых полчаса уйдет на выгрузку багажа и таможенные формальности… Что бы ни случилось, он не обнаружит своего присутствия. Это испытание покажет, насколько он владеет собой. Ну а дальше? Об этом он боялся думать. Кароль не раз твердила ему: «Не думай о том, что будет потом, мой дорогой!» Как он был счастлив всю эту неделю! Шесть дней подряд они ездили в Бромей, и с каждым свиданием он любил ее все больше. «Кароль, Кароль!» — тихонько сказал он, радуясь оттого, что хотя бы произносит ее имя.
Следуя дорожным указателям, Жан-Марк свернул налево. По обе стороны шоссе замелькали высокие фонари, изогнутые вверху, точно шея жирафа. Совершенно ровная местность вокруг говорила о близости аэродрома. В небе с грохотом прочертил траекторию самолет. Гигантское сооружение из стекла вынырнуло из тумана. Жан-Марк оставил машину на стоянке и бегом ринулся к зданию аэропорта. Войдя внутрь, он на миг растерялся в суете безликого, необозримого, прозрачного зала. Ослепительный свет лился с потолка, и фигуры людей отражались в сверкающих плитах пола. Вкрадчивые женские голоса многозначительно объявляли по радио о прибытии самолетов со всех концов света. Жан-Марк обратился к девушке в форменном платье, сидевшей за огромным столом справочного бюро. Нет, он не опоздал: самолет из Нью-Йорка совершил посадку десять минут назад. Пассажиры пройдут через дверь номер 46. Жан-Марк купил перронный билет и на эскалаторе поднялся на второй этаж в громадный зал ожидания, выходивший прямо на летное поле. За стеклянной стеной в серой бетонной пустыне дремали, распластав крылья, могучие машины. Между ними сновали служебные грузовички, сердитые, точно овчарки. До смешного маленькие человечки суетились вокруг только что приземлившегося самолета. На летном поле царила деловая суета, здесь же, в зале, все точно оцепенело: светящиеся табло, автоматы для продажи конфет, марок, сигарет, прилавки с изделиями из кожи и парижскими сувенирами. Лишь в баре и возле газетного киоска виднелись люди. Позвякивание ложек о стаканы сливалось с тихой мелодией, доносившейся из репродуктора. Жан-Марк осторожно приблизился к полицейскому и таможенному посту у 46-го выхода. И те и другие уже заняли свои места под табличкой с номером. Узкие огороженные проходы вели к окошкам полиции и таможенников. Встречающие теснились по другую сторону барьера. Издалека Жан-Марк увидел Кароль в бежевом костюме, который он особенно любил. Ее туфли, прическа, тщательно и умело подкрашенное лицо — все говорило о желании понравиться мужу. Сколько бы она ни клялась, что больше не любит его, Жан-Марк не сомневался: Кароль радуется его приезду. Повернутое к дверям лицо, напряженный взгляд, нервное постукивание ногой — кто же не угадает во всем этом нетерпения? Одна неделя не перечеркнет сложившихся за пять лет супружеских привычек, общих тайн, взаимных обид, маленьких радостей, постыдных недугов, интимных причуд, обманов, которые объединяют мужчину и женщину крепче любви. Благополучную чету трудно сдвинуть с места, как мягкий и бесформенный мешок с грязным бельем.
Жан-Марк притаился за парфюмерным киоском, закрывшись газетой. В двадцати метрах от него стояла Кароль. Она не могла его заметить, он же видел ее такой, какой не видел еще никогда. Естественной, без всегдашней защитной маски. Он разглядывал ее с бесстыдством Бога, наблюдающего за нами даже сквозь стены. Минуты шли, а Жан-Марк все не мог оторваться от этого тайного узнавания. Дважды Кароль делала несколько шагов в его сторону и, ни о чем не подозревая, повернувшись на каблуках, равнодушно отходила. Оба раза он с трудом приходил в себя. Державшие газету пальцы костенели. Гул моторов временами заглушал «музыку для настроения» и звяканье посуды в кафе. «Рейс на Аяччо. Просьба пройти на посадку. Выход номер двадцать».
Вдруг толпа у дверей номер 46 всколыхнулась. Показались первые пассажиры нью-йоркского самолета. Держа документы в руках, они двигались по проходу, ведущему к кабинкам таможенной службы и полиции. Штамп в паспорт, беглый взгляд на содержимое толстого портфеля или слишком новой сумочки у дамы, путешествующей для развлечения, — и пассажиры, не оправдав подозрений таможенников, торопливо направлялись к выходу, сияющие, усталые и немного одуревшие. Те, кто недавно с нетерпением ожидал их, кидались навстречу с раскрытыми объятиями; повсюду слышались обычные в таких случаях восклицания.
