Евгений Аллард - Призраки прошлого
— Я заменил Григория Северцева, играю Франко Лампанелли, — ответил я.
— Правда? — недоверчиво протянул он, оглядев меня. — Ну и как вам работать с Верхоланцевым? — поинтересовался он. — Лютует, как Иван Грозный?
— Я этого не заметил, все идёт в рабочем порядке.
— А вы раньше где-то снимались? — спросил он.
— Нет, нигде не снимался, служу в драматическом театре. В Саратове.
— Интересно-интересно, и сразу главная роль? — язвительно проговорил он.
— У меня эпизодическая роль, главную играет Игорь Мельгунов.
— О, Игоречек! Лучший российский актёр, — желчно воскликнула она. — Я слышала, он и своего дружка притащил на съёмки. Правда?
— Меня такие вопросы не интересуют, — бросил я.
— Не интересует? Ещё бы, — пробурчала Эльвира, лицо источало нескрываемое презрение.
Официанты принесли следующее блюдо — трубочки из лосося с чёрной икрой, украшенные свежими огурцами и перцем. Все увлеклись едой, я вздрогнул, когда услышал знакомый голос:
— Олег, исполни что-нибудь.
Рядом стояла Милана, лукаво улыбаясь. Я отрицательно покачал головой, склонившись над тарелкой, мне было страшно опозориться перед гостями, с яркими представителями которых познакомился только что. Я ощутил, как запылало лицо — совершенно не стесняясь присутствия гостей и мужа, Милана опустила мне руки на плечи. Прошептав на ухо: «Олежек, не стесняйся», нежно прикоснулась губами к щеке. Подняв глаза, я заметил широко раскрытые глаза Эльвиры, в которых светилась зависть и раздражение. Она только что убедилась, что я не случайный гость на этой вечеринке. Я уверенно встал, отдёрнул пиджак, легко вспрыгнув на эстраду, сел за рояль. Я знал, что исполню. И пусть меня закидают тухлыми яйцами. Я поправил микрофон над роялем, и опустил руки на клавиатуру.
Пустым обещаньям и сказкам не верьте,
И Спас не спасёт от сумы да тюрьмы,
Но Жизни на свете чуть больше, чем смерти,
И Света на свете чуть больше, чем тьмы.
И пусть испытанья сулит нам дорога,
Пусть новым прогнозом пугают умы,
Но дьявола, все же, чуть меньше, чем Бога,
И света на свете чуть больше, чем тьмы.
Я закончил, бросил напряжённый взгляд в зал, и заметил растерянные глаза гостей, которые лишь через мгновение разразились аплодисментами. Милана подошла ко мне, обвив руками за шею, поцеловала в щёку. Взяв меня за руку, подвела к микрофону и представила:
— Олег Верстовский! Человек, благодаря которому я родилась заново!
Все вновь захлопали, я посмотрел на столик, стоящий у самой эстрады, за которым восседали продюсер с главрежем. Верхоланцев утирал глаза платочком, видно уже здорово набрался. Он помахал мне рукой, приглашая за столик. Я спустился вниз. Милана села напротив меня.
— Давай, Олег выпьем с тобой! — наливая в стопку из хрустального графина, предложил Верхоланцев. — Здорово ты пел, я даже прослезился. Слушай, можешь хорошие бабки загребать, всем нашим пидорам сто очков вперёд дашь.
— Всех денег не заработаешь и в могилу не унесёшь, — ответил я банальной фразой.
— Да? Значит, ты пока мало видел. И ни черта в жизни не смыслишь, — беззлобно произнёс он. — Ты женат?
— Нет.
— А чего так? — с удивлением поинтересовался главреж. — Жена, дети — это прекрасно.
— Не нашёл пока ту, с которой захочу связать судьбу на всю жизнь, — ответил я очередной заезженной фразой, стараясь не смотреть на Милану.
— Правда? — вдруг подал голос Розенштейн. — Ну, ты прямо, как Народный, — сказал он язвительно, назвав имя очень известного актёра. — Он тоже говорил так, но при этом шлялся по бабам, как не хрен делать. Я тут устраивал мероприятия, и для всех господ, сохраняющих верность супругам, держал отдельные номера, — добавил он ядовито. — Чтобы кумиры, идеалы нравственности и порядочности, могли, понимаешь, втайне наслаждаться вниманием прекрасных дам, и не ронять имиджа у публики. Для этого я держал целый гарем — начинающие актрисульки, провинциальные репортерши. Все, кто почитает за честь прыгнуть в постель к известному артисту. Артисты. Не артисты — дерьмо собачье.
— Да, Верстовский, — бросил Верхоланцев с улыбкой, хлопнув меня по плечу. — Вот выйдет наша картина на экраны, тоже станешь знаменитым. И к тебе в постель поклонницы будут лезть. Хочешь?
— Не хочу, — буркнул я, разговор начал утомлять.
— Не хочу, — протянул брезгливо Розенштейн. — Потому что ты никто и звать тебя никак. И никому даром не нужен.
— Не всем известность нужна, — я попытался урезонить продюсера.
— Дурак ты, Верстовский. Известность всем нужна. А если тебе лично не нужна, значит ты идиот, — изрёк Розенштейн.
— Популярность свои минусы имеет. Если бы я женился, то не хотел бы, чтобы моя жена знала о моих изменах. А если кто-то из моих знакомых об этом проболтался бы, я дал бы ему в морду. А при популярности слишком многим в морду придётся давать, — саркастически объяснил я.
Розенштейн бросил исподлобья на меня хмурый взгляд, словно пытался осознать, хотел я его оскорбить или нет.
— Верстовский, ты вообще знаешь, кто я такой? — наконец, раздражённо пробурчал он, багровея. — Царь и Бог! И без меня вся эта шарашкина контора летела бы к чертям собачьим. Один Северцев мне в такие бабки обходился, в страшном сне не представишь. Звонит: «Давид, на меня тут наехали, срочно нужно два штукаря. Не отдаёшь, убьют меня». Потом звонит: четыре, десять. А оказывается, он в казино все просаживает. И ведь ничего не вернул, сволочь! А ты думаешь, Верстовский, я — нефтяной магнат или мне за красивые глазки «капусту» вагонами отгружают?
Я подумал, что за свинячьи «глазки» Розенштейна не дал бы и трёх копеек, не то, что вагон «капусты».
— Давид, мы все знаем про Гришу, — дружелюбно проговорил Верхоланцев, бросив мимолётный взгляд на жену. — Упокой, Господи, его душу грешную, — добавил он, перекрестившись, и предложил, наливая продюсеру из графина, и чокаясь с его рюмкой: — Давай выпьем лучше. За твоё здоровье!
— Да что Северцев! — воскликнул Розенштейн, опрокинув стопку в рот. — Гришка по сравнению с Пашкой (дальше шло имя очень известного актёра) ангел был. Сколько раз я Пашку отмазывал от ментов за то, что тот слишком девочек любит. Да не каких-нибудь, а особенных, обязательно светлые волосы да голубые глазки, и чтобы не моложе двенадцати! Понятно?! А этот засранец Боря (имя известного телеведущего) всю карьеру сделал через задницу. В прямом смысле этого слова! Да в ящике, на «голубом экране» на три четверти все такие. А может быть и на все сто процентом! Да я об этом мемуары напишу ещё! Про этот хренов шоу-бизнес! — воскликнул он, потрясая волосатым кулаком.
Розенштейна прорвало, словно канализационную трубу, он сыпал именами знаменитых артистов, художников, писателей, режиссёров, припоминая одну гнусную историю за другой. Все представители богемы были по его словам жлобами, алкашами, наркоманами, завистниками, развратниками, игроками, просаживающими целые состояния. Мне казалось, что я сам по уши в вонючем дерьме. И вдруг меня осенило — Розенштейн очень обижен на всю эту шатию-братию, как не старается встать на один уровень с ними, как не корячиться, все равно его считают лакеем — подай-принеси. Когда Розенштейн на минуту затих, наливаясь очередной рюмкой, я, будто себе под нос, невозмутимо проговорил:
— Мой предок, Пётр Андреевич Вяземский, очень сокрушался о потери записок Байрона. И написал об этом своему другу — Александру Сергеевичу. А тот ответил: «Потеряны? Да и черт с ними! И, слава Богу, что потеряны. Толпа жадно читает исповеди, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе».
Над столиком повисла мёртвая тишина, казалось, муха пролетит — будет слышен каждый взмах её крылышек. Милана с ужасом воззрилась на меня, а Розенштейн насупился и мрачно спросил:
— Верстовский, а ты в каком театре играешь-то?
— В драматическом, в Саратове, — быстро отбарабанил я, вспомнив слова, о которых мне говорил второй режиссёр.
— В Саратове? — протянул он пренебрежительно, и зловеще добавил: — Странно, что тебя оттуда не попёрли. Актёр из тебя полное дерьмо.
— Ну ладно, чего уж там, — засуетился Верхоланцев. Полез под стол, вытащил какую-то бутылку и, сунув мне в руки, добавил: — Иди, Олег, выпей за наше здоровье. Давай. Будь здоров.
Я взглянул на этикетку, отметив, что это весьма неплохой коньяк — Hennessy в изящном сосуде, украшенном орнаментом из виноградной лозы. Подбрасывая бутылку на руке, я отправился к своему столику, где застал обрывок фразы Эльвиры:
— … замухрышку какого-то, сопляка. Пристроила к себе в картину, старая шлюха. Скоро хахалей будет в яслях искать.
