Луиджи Капуана - Маркиз Роккавердина
— Вы можете купить себе другой участок.
— A-а, синьор адвокат! Это будет совсем не тот, который я столько лет поливал своим потом. Кровавыми слезами пусть изойдет тот, кто убил кума Рокко Кришоне! Правда ведь, ваша милость? Для вашей милости это ведь все равно что правой руки лишиться. Кум Рокко здесь вторым хозяином был.
Помрачнев, маркиз ходил взад и вперед по комнате, сжимая руки.
— Вот видите, — сказал дон Аквиланте, — у маркиза и в мыслях нет причинять вам зло. Кто вам такое сказал? Вы пришли кто мне по своей доброй воле. А теперь говорите ерунду!
— Не берите в толк, синьор! Надо же как-то отвести душу!
И старый крестьянин принялся утирать глаза тыльной стороной руки, огрубевшей от тяжелой работы.
Заметив краем глаза, что кто-то в черном вошел и молча остановился на пороге, маркиз поднял голову.
— Что тебе надо? Зачем ты пришла сюда? — вскричал он прерывающимся от волнения голосом.
Адвокат и кум Санти обернулись и, узнав вдову Рокко Кришоне, отошли в сторону.
В траурной одежде, с головой закутанная в широкую накидку из черного сукна, которую она обеими руками стянула у подбородка, так что едва видны были глаза, нос и рот, женщина не двинулась с места, не шелохнулась и ответила почти шепотом:
— Я пришла узнать, нет ли новостей, может…
Весь ее вид, ее голос еще больше разозлили маркиза.
— А я что, следователь? — с раздражением закричал он. — Я знаю не больше тебя, не больше других!
Заметив вдруг, что обращается к ней на «ты», он закусил губу и попытался сдержать себя:
— Дело будут рассматривать в суде присяжных, в Кальтаджироне… Вас вызовут. С вашей стороны будет три адвоката. А этот, — добавил маркиз, указывая на дона Аквиланте, — этот стоит десятерых! Расходы я беру на себя. Вам незачем приходить сюда напоминать и поторапливать… Что я еще могу сделать, кроме того, что уже сделал и делаю? Он был вашим мужем. Но он был и моим служащим, моей правой рукой, как только что сказал кум Санти. И я оплакивал его и оплакиваю больше, чем вы… Что за нужда являться сюда?.. Я вам уже сто раз твердил: незачем приходить ко мне!
Говоря это, маркиз злился, повышал голос и возбужденно жестикулировал.
Даже человек, ничего не знающий о том, что было между этой женщиной и маркизом, сразу бы догадался, что раздражение его слишком велико для такого незначительного повода, что за словами его и тоном, каким они были сказаны, кроется нечто большее, чем то, что они означают.
В Раббато всем было известно, что Агриппина Сольмо[6] три года назад была «девкой» маркиза, как без всяких церемоний выражаются в этих краях. Все знали, что эта крестьянка принадлежала ему с шестнадцати лет, что он содержал ее получше, чем благородную, и одно время даже родственники полагали, что он все-таки совершит безумство, сделав ее маркизой Роккавердина.
Что же касается дальнейших событий, то никто ничего не мог сказать определенно. Каждый по-своему толковал неожиданное решение маркиза выдать ее замуж. Все так и осталось между ним и Рокко Кришоне, которого прозвали «маркизов Рокко», потому что он был factotum[7] дома Роккавердина. Лишь однажды в разговоре с приятелем Рокко проговорился:
— Прикажи мне маркиз: «Бросься с колокольни святого Исидоро» — я брошусь и глазом не моргну!
Видя, что женщина, устремив на маркиза умоляющий взгляд, по-прежнему недвижно, словно изваяние, стоит на пороге, кутаясь в свою черную накидку, дон Аквиланте, который по-своему уже объяснил себе эту сцену, счел нужным вмешаться. Он подошел к ней и тихо заговорил:
— Маркиз прав. Теперь все в руках правосудия. Что же касается его самого, можете не сомневаться, он отдаст все до последней капли крови, если понадобится. Идите домой. А захотите узнать новости, приходите ко мне, так будет лучше… Идите!
Агриппина Сольмо опустила глаза, чуть помедлила в нерешительности, затем, не проронив ни слова, медленно повернулась и исчезла бесшумно, словно туфли ее были на войлочной подошве.
Скривившись, будто он проглотил что-то горькое, маркиз отошел к окну, только бы не смотреть на вдову.
«В трауре, бледная, взгляд напряженный, губы бесцветные, она, наверное, показалась ему призраком, предвещающим беду, — подумал дон Аквиланте. — А может быть, он опасается, как бы все не началось снова, боится тех последствий, которых хотел избежать, когда отдавал ее за Рокко Кришоне!»
— Надо пожалеть ее, бедняжку! — сказал он, подходя к маркизу. И добавил: — Ушла!
— Ох эта глупая Грация! Зачем она впускает ее? — проворчал маркиз. И, успокоившись, добавил: — Да, я совсем забыл, вы же тут из-за этого дела в Марджителло. Короче, на чем порешим? Договоримся по-хорошему сами, без экспертов и посторонних?.. Пятьдесят унций![8]
— Что ж это вы такое говорите, ваша милость! — ответил старый крестьянин, по-прежнему стоя у двери.
— Шестьдесят?
— Да это же лучший участок во всей округе, ваше сиятельство. Сердце Марджителло.
— Больше камней, чем земли. А я должен ценить его на вес золота?
— Ровно во столько, сколько он стоит, ваше сиятельство.
— О! Если вы собираетесь взять меня за горло…
— Нет, ваше сиятельство!
— Ну так сколько же хотите?
Старик помолчал немного, размышляя, затем положил руку на грудь, словно собирался поклясться, и пробормотал:
— Сто унций, ваше сиятельство!
Маркиз взорвался:
— Чтобы угодить мне, да? Сто унций!.. Чтобы угодить мне? Вы, может, думаете, что сто унций на дороге валяются? И являетесь ко мне с таким предложением! И беспокоите адвоката, будто он мальчик на побегушках!.. Сто унций!
— Однако, кум Санти… — прервал его дон Аквиланте, желая успокоить.
Но маркиз не стал его слушать, продолжая кричать как безумный:
— Сто унций!.. Хотите поспорим, что я не пущу вас больше в ваше поместье? Вы ведь не иначе его расцениваете, если просите за него сто унций… Перекрою все тропинки… Будем судиться… А вам тем временем придется на воздушном шаре летать в это ваше распрекрасное поместье, которое стоит сто унций!.. Мне уже давно надо было так сделать. Завтра! Завтра же велю перепахать все дорожки и тропинки. И если кто-то полагает, что у него есть права, пусть попробует доказать их!
— Но, ваше сиятельство…
— Помолчите, кум Санти! — вмешался адвокат. — Дайте мне сказать…
— Сто унций! — возмущался маркиз.
— А если сбавить немного? — предложил адвокат.
Старик жестом показал, что согласен, и добавил:
— Будь по-вашему! Я пришел сюда, чтобы сунуть голову в петлю, сам пришел, своими ногами! Синьору маркизу не пристало наживаться на чужой беде… Бог, он все видит!
— Помолчите!.. Семьдесят унций! — прервал его дон Аквиланте.
И изобразил, будто рассыпает монеты по земле, словно сеет зерно.
Старик опустил голову, почесал подбородок, потом покорно пожал плечами.
— Идемте к нотариусу, ваше сиятельство, — еле слышно пробормотал он.
3
Всякий раз, входя в это «зало», как называли гостиную баронессы Лагоморто, дон Сильвио Ла Чура испытывал такое восхищение, что робел больше обычного.
Так и сейчас: стоя в гостиной и робко прижимая к губам край своей шляпы, он казался потерянным среди всей этой старой мебели, придававшей огромной продолговатой комнате запущенный и обветшалый вид.
В ожидании баронессы, которая должна была появиться в одной из высоких, до самого карниза, дверей, дон Сильвио пробежал взглядом по стенам, сплошь увешанным пыльными портретами, потемневшими и потрескавшимися картинами и помутневшими от времени и сырости зеркалами в барочных рамах, затем по бледно-зеленым комодам с белыми цветами и фризами в помпейском стиле по краям и в центре ящиков, по хрупким ампирным стульям с позолоченными спинками, по креслам и двум диванам, обитым выцветшей и вытертой красной камкой, и наконец принялся разглядывать большую картину без рамы, на которой с трудом можно было различить лысую голову святого Петра, фигуры пятерых рабынь и солдат вокруг него в преторском дворце Пилата да петуха с разинутым клювом, поющего на балюстраде портика.
Ему хотелось бы видеть эту картину в церкви, в алтаре капеллы, а не тут, где ее так непочтительно повесили над стоящим у стены, клавиатурой к большому окну, спинетом[9] на трех тонких квадратных ножках, покрытым бледно-желтым лаком и украшенным черными фризами. Однако он не отваживался еще раз подсказать баронессе мысль подарить картину приходу.
Это полотно было привезено из Рима в семнадцатом веке одним из предков ее мужа, и баронесса желала сохранить все семейные реликвии в неприкосновенности, такими, какими увидела их более полувека назад, в тот день, когда, став женой молодого барона дона Альваро, покинула дом Роккавердина и вошла в дом Инго-Кориллас, баронов Лагоморто.
Шуршание платья о глазурованные плитки пола возвестило священнику о присутствии баронессы, когда она уже проходила рядом с ним, направляясь к тому углу дивана, где обычно усаживалась в тех редких случаях, когда принимала кого-нибудь из родственников или близких друзей, в число которых входил и дон Сильвио.
