Явдат Ильясов - Пятнистая смерть
— Ах-вах! — завопил Спаргапа от зависти. — Горе моей голове…
Пастух отыскал фазана с помощью собак и прямо так, прочно нанизанного на стрелу, скромно преподнес старейшине.
— Хороший петух! — Белый отец одобрительно защелкал языком о зубы.
Многое оно означает, это щелканье. Один щелчок — отрицание. Два быстрых — запрещение. Три медленных — сожаление, удивление или восхищение…
Вскинув руку со стрелой, старый вождь ласково провел ладонью по голове фазана — зеленой, будто смарагд, постукал ногтем по клюву бледно-желтому, как сухой тростниковый стебель, потрогал белый, словно снег, ошейник, взъерошил пальцем перья на груди — багряно-золотистой, точно свежепролитая кровь, осыпанная искрами, погладил крылья тускло-голубые, как осенью вода, раздвоил пестрый хвост и заботливо упрятал добычу в сумку.
— Редкая птица! Спасибо, Хугава.
Пастух застенчиво улыбнулся. Спаргапа уныло сгорбился на сером коне.
…След Пятнистой смерти широко и замысловато кружил по чангале.
Собаки вели гон вразброд. Они привыкли брать зверей в открытой пустыне, чангала сбивала их с толку. Нет, чтобы вместе держаться, дружно, стаей настичь убийцу — псы, казалось, не столько преследовали врага, сколько состязались в быстроте бега.
И чудовище не столько спасалось от собак, сколько подстерегало их в густой траве.
И когда зарвавшийся пес, оставив своих далеко позади, с захлебывающимся лаем проносился, точно слепой, мимо затаившейся хищницы, она опрокидывала его ударом тяжелой, как палица, лапы.
Так, по-одиночке, Пятнистая смерть уложила почти всех собак двух свор.
Немало собак, одурев от красок и звуков поймы, рассыпались в кустарниках, опутанных вьюнами.
Как в лихорадке, рыскали псы, натыкаясь на шипы и сучья, по узким барсучьим и волчьим лазам, готовые разодрать в клочья любую болотную нечисть.
И без того полудикие, они, нахлебавшись воды пахучих луж, будто переродились в свободных зверей, сродни тем, что от рождения скитаются в зарослях. Будто их сила была не в покровительстве человека. Будто не у огня, зажженного человеческой рукой, была их опора.
Но вот чангала, не знающая, не в пример человеку, ни пощады, ни снисхождения, глянула темными очами в их очи, привыкшие к яркому пламени, к улыбкам детей. Вот принялась она грызть и рвать, бить и топтать, драть и бодать, колоть, царапать, кусать непрошенных гостей клыками и когтями, рогами и копытами.
И собаки сразу утратили прыть.
Скуля и поджав хвосты, бросились они назад, к другу человеку, под защиту спасительного костра, разложенного саками по приказу старейшины. Из трех свор, пущенных по следу Пятнистой смерти, вернулись лишь шесть мокрых, окровавленных, дрожащих от ужаса кобелей.
Чангала еще не видела таких ночей!
Сверкающий столб огромного костра величественно, словно восходящее солнце, поднялся над обширной кочковатой поляной. Полосы ослепительного света легли золотыми мостами на протоки и заводи, окрасили в непривычный голубовато-розовый цвет разлапистые, удивленно притихшие над водою кусты.
Чем сильнее разгорался костер, тем просторней раздвигался теплый круг жизни, тем дальше отступала чангала с промозглой теменью и ночными страхами.
Задорно звучали голоса охотников.
Словно приветствуя саков, своих сыновей, на западе, в зеленоватой россыпи Овна, сверкнула Венера — мать Анахита.
Люди изрядно устали, проголодались.
С краю костра, на козлах из только что срубленных жердей, висели туши молодых оленей, козлов, поросят. Громко трещали сучья — их треск напоминал сухой перестук щебня, осыпающегося в пустынных горах. В огонь струился растопившийся жир, сало шипело на углях, как сотня потревоженных змей. Над поляной витал, будоража нутро, каленый запах горелого мяса.
Белый отец попросил сына ощипать фазана, добытого Хугавой. Пучок наиболее красивых перьев он положил возле себя, освежеванного петуха насадил на прут, сунул в пламя.
Спаргапа — несмело:
— Отдай мне перья, отец.
Отец — испытующе:
— Зачем они тебе?
— Нужны, — смущенно пробормотал юнец.
— А-а, — понимающе кивнул вождь. — Для этой… той самой? Как ее?.. И с явным сожалением покачал головой. — Нельзя, мой сын.
— Почему? — нахохлился Спаргапа.
Фазан подрумянился. Старый вождь позвал через плечо:
— Хоу, Хугава! Где ты? Шапку давай.
Хугава недоумевающе глянул на Спаргапу и протянул старику облезлый малахай. Вождь сгреб кучку голубых, зеленых, красных перьев, переливчато сиявших в отблесках костра, и торжественно, словно горсть дорогих самоцветов, высыпал в шапку табунщика.
— Глаза у тебя — как у сокола, руки не трясутся, не пускаешь стрел на ветер, — сказал он уважительно. — Перья отвезешь жене. Пусть пришьет к головному убору. А это, — старик вручил Хугаве жареную птицу, — сам съешь.
— Эх! — прокатилось по толпе саков. Не всякий удостаивался подобных почестей. У Спаргапы от обиды во рту пересохло. Огонь, засветившийся в глазах юнца, был, пожалуй, не менее жарок и ярок, чем пламя костра, у которого сидели охотники.
— Благо тебе да будет, вождь, — произнес с запинкой растерянный табунщик. — Но я не заслу…
— …жил! Заслужил. Сядь вот тут, подле меня. Видишь этого молодца? Старейшина положил руку на крутое плечо Спаргапы. — Научишь стрелять так же метко, как сам стреляешь?
— С великой радостью, Белый отец!
— А ты, — вождь требовательно глянул сыну в лицо, — хочешь научиться стрелять, как Хугава?
— Я? — Спаргапа подскочил, будто его искрой обожгло. — Еще бы! Конечно хочу. И я смогу бить фазана на влет, как ты? — с надеждой спросил он у табунщика.
— Сможешь.
— Ах-вах! — Спаргапа сорвал с кудрявой головы колпак и восторженно хлопнул им о колено. Веселый смех. Вождь пригнулся к уху сына:
— Утром на пастбище ты обидел Хугаву. Я отомстил за него. Это — одно. Другое — прежде, чем перья дарить, научись их доставать. Ясно?
Хугава разломил фазана пополам, предложил долю Спаргапе.
— Ты — мне?
— Тебе.
Юноша благоговейно принял дар, благодарственно глянул Хугаве в глаза. Сказал убежденно:
— Теперь ты — лучший мой друг! Хорошо?
— Хорошо, — серьезно ответил стрелок.
— Дато! Хоу, Дато! — крикнул Белый отец. — Ты нарвал чесноку, брат?
— Нарвал, брат, — откликнулся Дато, после вождя самый старший из сакских старейшин.
Белый отец понизил голос:
— Разбросай по поляне, брат, и кинь в костер, чтоб духи чангалы не мучили нас ночью. Дикий чеснок — святая трава. Духи не любят чесночного духа.
— Наверное, много их тут, — прошептал боязливо Спаргапа.
— А встречал их кто-нибудь? — недоверчиво спросил Хугава.
— Встречал. — Вождь почесал зубчатый шрам на левой щеке. — Как-то раз, когда Спаргапы еще не было на свете, я, подобно Наутару, заблудился в чангале.
— Ну? — изумился Спаргапа.
— Вижу — ночь. Что делать? Залез на вяз, сижу среди ветвей, молчу. Задремал. Проснулся, слышу — шум, бубен гремит. Хм?.. Высунул нос из листвы — духов полная поляна!
— Ну?
— Забыл сказать — у меня шишка была на левой щеке. Вот, место осталось. — Вождь снова прикоснулся к шраму. — Большая шишка, точно кулак. — И старик вытянул к огню кулак величиной с голову годовалого бычка.
— Ну?
— Ну, я испугался. Притаился. Чуть жив от страха. Духи чангалы плясать принялись. Так себе пляшут, кто во что горазд. Топают как попало, переваливаются на хромых ногах. Откуда им знать, как надо плясать? Нечисть.
— Ну?
— Ну, а я был плясун хоть куда. Отменный. Смолоду у вечерних костров отличался. Взыграло у меня сердце. Не утерпел — спрыгнул с дерева и говорю: «Хватит срамиться! Смотрите…» И закружился, будто вихрь, по поляне. «Ой, хорошо!» — заорал Одноглазый. «Ой, хорошо! — завопило стадо его горбатых сородичей. — Бесподобно пляшет. Оставайся с нами, старик, навсегда. Будешь веселить болотный народ». Вот тебе на! Угораздило меня напроситься к бесам в приятели.
— Ну?
— Взмолился я: «Не могу, други. В становище пора». «Стой! Удрать хочешь? — завизжали духи. — Не отпустим». «Почему — удрать? Старуха заждалась. Зловредная старуха. Не вернусь к утру домой — голову снимет. Не задерживайте меня, други. Наступит следующая ночь — сам приду». «Нашел глупых! — разозлился Одноглазый. — Так тебе и поверили. Давайте отнимем у него самую нужную вещь — как олень прибежит». Пристали духи: «Какая вещь у тебя — самая нужная?» Я смекнул кое-чего. «Все берите, — говорю, — и рубашку, и штаны, и лук, и стрелы, и нос, и уши — только шишку не трогайте…» «Ага!» — обрадовался главный дух. Фьють! — и открутил шишку. Да так ловко, что хоть бы чуть заболело.
— Ну?
— Ну, отправился я в становище. Духи провожать пошли, чтоб зверь не напал. Дома — гам, гвалт. Где был, где шишка? Я рассказал — так итак. Приехал старик из саков заречных. У него тоже шишка была, только на правой щеке. Показал я ему дорогу. Помчался заречный в чангалу, вскарабкался на дерево. Ждет. Вот и духи явились.
