Георгий Северский - Второй вариант
Туманов вдруг подумал: он, всю жизнь ставивший ловушки на других, оказался сам в западне. Надо было искать выход! Но где он?..
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Как всегда к вечеру, по кольцу трех центральных улиц Севастополя текла бурливая, шумная, пестро одетая толпа.
В толпе этой шли Вера и Николай Журба.
— Господи, кого только не принесло сюда! — вздохнула Вера.
— Да, — согласился Журба. И подумал не без горечи: «Эх, Севастополь, Севастополь!.. Превратили тебя, город русских матросов, в белогвардейский балаган!..»
Вера и Николай шли в синематограф.
Как родилось такое решение, кто первым сказал о новом фильме, ни Вера, ни Журба, наверное, и вспомнить бы уже не смогли, но о том, что дало им право на это, оба помнили твердо. И каждый, разумеется, свое.
Вера хотела разгадать тайну Николая.
Узнав, что в дедовом доме появился посторонний человек, она почувствовала досаду. Вначале это и определило ее отношение к Журбе. Но потом был памятный разговор о Горьком… И тогда Николай заинтересовал ее: он так верно, умно говорил о ее любимом писателе, что впору было заслушаться. Вера сердилась на себя и потому была с Журбой резка до грубости. Дедов жилец старался напоминать о себе как можно реже: он рано уходил из дома и поздно возвращался или, наоборот, почти не покидал своей комнаты. И все-таки Вера, улучив момент, попыталась поговорить с ним на тему весьма и весьма ей не безразличную — как относится Николай к событиям, происходящим в России? Но, удивительное дело: он, так тонко чувствующий творчество лучшего пролетарского писателя, этого разговора не поддержал. Столь явная противоречивость была непонятна Вере.
Подпольная работа уже приучила Веру к осторожности и — в той, разумеется, мере, на какую вообще способна юность. Природная ее проницательность помогла понять, что Николая окружает какая-то тайна. Но дальше… Кем только не представляла она Журбу в своих раздумьях!.. И лишь за того, кем был он на самом деле, принять не могла.
Убежденная, что многие и многие ее сверстники делают для победы революции несравненно больше, она привыкла считать, будто люди, ведущие настоящую, связанную с постоянным риском борьбу, живут и работают где-то далеко от нее, в тех пределах, куда не заносили Веру даже самые смелые мечты. И потому она гораздо легче поверила бы, наверное, что Журба — оживший вдруг граф Монте-Кристо, нежели красный разведчик, чекист. Так или иначе, но загадка требовала срочного разрешения. Ради этого можно позволить себе пойти в синематограф и с человеком, куда менее знакомым!..
Вера надеялась, что в непринужденной обстановке сумеет вызвать Журбу на откровенность. В свою очередь, надеялся на это и Николай. Когда Вера неожиданно и открыто заговорила с ним о происходящем ныне, Журба был озадачен: с одной стороны, это обрадовало его, но с другой — столь наступательная откровенность настораживала.
В свое время Поляков учил Журбу:
«Если видишь, что честный, наш человек, может попасть по своей неопытности в беду, — помоги ему».
«Даже если ты занят делом? — спросил Журба. — Даже если обстоятельства не позволяют?»
«Дело у нас у каждого свое, ты прав. Да цель-то общая! — ответил Поляков. И усмехнувшись, добавил: — А обстоятельства… Их надо создавать — это труднее, чем подчиняться им, но зато надежнее!»
… И вот Вера и Николай неторопливо шли Екатерининской и не знали, как заговорить о том, что волновало обоих.
А может, не только тайные причины соединили их в этот вечер? Может, это непреодолимая сила, правящая человеком с незапамятных времен, подтолкнула их друг к другу, заставляя теперь смущаться и краснеть?..
Быть может… Да только и в мыслях своих не допускали они подобного — они свято верили: нет и не может быть в мире силы, способной хотя бы отдаленно сравниться с силой революционного их горения. Им только предстоит еще убедиться, что существует в природе чувство, которое не умаляет самые высокие и чистые убеждения, и что имя этому старому как мир чувству- любовь. Не спрашиваясь, она приходит сама. Если, разумеется, вообще приходит…
Синематограф «Аполлон» манил к себе ярким светом электрических лампочек. Огромные красочные афиши кричали аршинными буквами:
«МОЛЧИ, ГРУСТЬ, МОЛЧИ!» Несравненная ВЕРА ХОЛОДНАЯ в салонной драме!!!
К окошечку кассы было не подступиться. Николай охотно променял бы духоту зрительного зала на прогулку по Приморскому бульвару, но, взглянув на Веру, отказался от этой так и не высказанной мысли: глаза девушки оживленно блестели, на лице читалось нетерпение. «Совсем девчушка, — подумал. — Девчушка, которая старается во что бы то ни стало казаться взрослой, но порой забывает об этом».
Попросив Веру подождать, он вклинился в толпу, разрезая ее крепким плечом. И почти тут же окошечко кассы захлопнулось. Разочарованная толпа отхлынула на тротуар, где уже ждали своего часа разбитные подростки: билеты они продавали втридорога. Журба одному из них сунул в руку деньги. К Вере он вернулся, помахивая над головой двумя билетами, и ответом ему была благодарная улыбка…
Они вошли в слабоосвещенный зал и сели на расхлябанные скрипучие стулья. Свет погас, невидимый в темноте тапер ударил по клавишам пианино, и зал наполнила тревожная музыка — это было как штормовое предупреждение: сейчас, сейчас распахнется перед вами во всей своей обнаженности чужая жизнь и вы забудете о себе, сольетесь с героями, сострадая их горю, ликуя их радостью… Ожил квадрат белого полотна, пристально и задумчиво глянули в темный зал с экрана огромные, сводящие с ума гимназистов, юных офицеров и провинциальных чиновников глаза Веры Холодной.
Николай первое время следил за происходящим на экране вполглаза, рассеянно и снисходительно — для таких ли, как он, эта буря в стакане воды! — но постепенно увлекся.
Когда закончился сеанс, люди из зала выходили притихшие, продолжая жить чужой судьбой. Уже скрылось солнце, но на улице было светло — южный вечер начала лета неспешен. Вера шла молча, потом негромко спросила:
— Хотите я расскажу вам о Вере Холодной?
— С удовольствием послушаю, — согласился Журба.
— Представьте себе такое: семья полтавского учителя, а после смерти его — жизнь у родственников, которые отдали ее в балетное училище Большого театра. Там, правда, пробыла она недолго. Потом гимназия… В семнадцать лет — замужество, и муж — неприметный чи-новник… Вот таким было начало — начало, которое для многих женщин становится концом. — Вера глянула на Журбу. — Знаете, в каком первом фильме она снялась?
Мобилизовав все свои познания в этой далекой для него области, Журба неуверенно ответил:
— Кажется, «Песнь торжествующей любви»?
— А вот и нет! — засмеялась Вера. — Еще в четырнадцатом году она снялась в «Анне Карениной». Но там она успеха не имела. Зато — потом!.. Только я вовсе за другое люблю эту женщину. Знаете, за что? — Не дожидаясь ответа, и, как Николаю показалось, не без вызова, сказала: — Она человек необыкновенный. В прошлом году ее расстреляли в Одессе. Расстреляли за то, что она была красной разведчицей!
— Вы очень неосторожны, Вера… — сказал старательно отбирая слова, Журба. — Время теперь такое, что нельзя вот так, в открытую признаваться… Ну, скажем, в симпатиях к разведчице красных. Кроме того, все, что вы сказали сейчас, — не более чем легенда.
— Ах, вы поверили газетам, в которых писали, что Веру Холодную расстреляли красные матросы, как шпионку белых, — запальчиво ответила девушка. — Вас это больше устраивает, да?
Столько гнева было в последних словах Веры, что Журба не мог не улыбнуться:
— А я еще слышал, что Веру Холодную задушил из ревности деникинский комендант Одессы генерал Гришин-Алмазов. Наконец, говорят, будто она задохнулась во сне от запаха белых лилий, которые ей преподнес французский консул — почитатель таланта артистки, А истина…
— Перестаньте! Я не верю этим гадостям и вашей истине — у меня есть своя! — оборвала Журбу девушка.
— Двух истин не бывает, — резче, чем хотелось бы, ответил Николай. — Вера Холодная умерла в феврале прошлого года в Одессе. Самым прозаическим образом — от простуды.
И Николай вспомнил, как стояли они с Поляковым холодным февральским днем на тротуаре Дерибасовской, а мимо текла за белым усыпанным цветами гробом многотысячная процессии… Поляков тогда скачал ему: «Жаль. Ей бы жить и жить еще!.." Непонятная Журбе горечь прозвучала в голосе Полякова, и он бездумно ответил: «Нам-то чего ее жалеть?» Поляков сердито ответил: «Кто надоумил тебя, будто люди, не примкнувшие к нам сразу, вчерашний для нас день? И почему ты решил, что мы — Иваны, не помнящие родства? Да, история Советской власти начинается с октября семнадцатого, но история России — гораздо раньше! Разве можно все забыть, ото всего отказаться!» И чтобы было понятнее, Поляков кивнул на удаляющийся гроб: «Она для русского искусства немало сделала, ее будут помнить. Потому и говорю: жаль…»
