Юрий Калещук - Непрочитанные письма
— Сегодня и ежедневно, — замечает Шиков. — Выступление воздушного акробата Григория Подосинина с труппой ученых помбуров.
Гриша спускается по шлангу на вертлюг, обмотав вокруг него несколько витков троса, сбрасывает вниз петлю и по штанге квадрата соскальзывает на ротор.
Шиков облегченно вздыхает.
— Бурные аплодисменты, переходящие в нотацию.
Кермак — в петлю, ворчит вспомогательная лебедка, и через десять секунд тали на месте. Шланг тоже на месте.
— Неплохо бы, конечно, Гриша, — задумчиво произносит Шиков, — накостылять тебе по шее... Ладно, потом. В свободное от работы время. Сейчас нам предстоит менее вдохновенное занятие. Попробуем ввести графит и поставить нефтяную ванну.
Но и это не приносит удачи.
— По-моему, где-то еще пробита резьба, — говорит Шиков. — Не доходит нефть до пробки. Надо бы ниже попробовать отвернуться...
— И я так думаю, — говорит Гриша.
— Думаешь-то ты правильно, — вздыхает Шиков. — А вот делаешь... Ну, дернул тебя черт ротор включать, а? Так и этого ему было мало — он еще цирк устроил. Считаешь, ты и в самом деле от обезьяны произошел? Тоже мне, основа дарвинизма.
— Так я что? — оправдывается Гриша. — Дал маху, верно. А после-то — иначе же нельзя было. Иначе мы бы вахту провозились, распутывая таля. Я виноват — вот и полез. И потом — что тут особенного? Разминка. Я могу по оттяжке на кронблок подняться. Свободное дело. Не веришь, Володя? Спорим?
— Валяй. Только оттуда уже не спускайся. Сиди на кронблоке и учи правила техники безопасности.
— Не, я бы так не сумел, — говорит Вовка Макаров. — Когда ты на шланг прыгать стал, я просто глаза зажмурил...
— А кто бы сумел? — подтверждает Калязин. — Я ни одного бурильщика не знаю, который бы такое сумел. А этот...
— И все-таки стоило накостылять тебе по шее, — повторяет Шиков. — Пришлось бы, правда, на ротор вставать, а это тоже нарушение...
— Вообще-то, Григорий, ты бы осторожнее, — говорит Калязин. — Осторожнее, вообще-то. Все ж таки — буровая. Комплекс механизмов.
— А я думал сначала, — добродушно говорит Шиков, — что буровая — это механизированный эшафот. Серьезно. Когда первый раз на буровую попал — так и подумал. Во-первых, что? Подцепили мужика элеватором — и наверх: гляди на белый свет, радуйся в последний раз. Потом через мельницу — и в раствор. Прогнали три-четыре цикла от устья до забоя — и все время жмут: «Говори! Говори только правду!»
— А что он должен сказать? — оторопело спрашивает Калязин.
— Кто?
— Ну, тот мужик.
— Какой?
— Ну, тот.
— О чем ты, Калязин?
— Ну тебя! Опять: то один, то другой...
— Что про тринадцатый слышно, Володя? — спрашивает Гриша.
— Шестьдесят пять метров до проекта. Это на восемь утра было. Наверное, уже добурили...
— Наверное.
А у нас — без перемен. Все те же шестьсот до проекта. Вахте Уразумбетова удалось отвернуться на восемнадцатой свече. Заменили еще одну бракованную трубку. Снова состыковались. И снова принялись закачивать нефть. Удельный вес раствора упал. В желобах лопаются маслянистые пузыри. Прошел еще день.
В три часа ночи инструмент оторвался от забоя и вязко пополз вверх...
К вертолету спешат и исчезают в снежном тумане пятеро — вахта Уразумбетова летит на отгулы.
— Вот теперь и мы скоро... Когда эти вернутся.
Едва вертолет улетает, поднимается метель. Сначала кажется даже, что это никак не могут уняться, вернуться на землю взбаламученные винтами снежные крошки. Но вертолета уже давно не слышно, а снег метет, метет, метет...
— Опять нам, Гриша, через восемь, — говорит Морозов. — И теперь, наверное, надолго.
Пока не прилетит вахта Ослина. А она не прилетит, пока не установится погода.
Ломы, лопаты, кувалды, секач, крючки, квачи, щетки, шаблоны, фильтры, цепные ключи.
Та-ак. Граненого лома нет. Наверное, остался на приемном мосту. А точнее? И куда запропастилась кувалда с деревянной ручкой? Ручка сломалась? Вам только дай что в руки. Вы бы и железную сломали...
Время берет свое — теперь при приеме вахты я становлюсь ворчлив, как Панов, и занудлив, как Калязин.
...Ну, тебе бы я этот лом даже подержать не дал. Знаешь, что это за лом? На нем Игорь плавал, понял? Так-ак. Секач... Ага, вот он. Надо заточить. Одного короткого крючка нет. Между прочим, это самый удобный крючок. У превенторной головки? Зачем он вам там понадобился? Поди и принеси. Ну и лезь под буровую. Да не морочь мне голову! Когда ты будешь принимать у меня вахту — тогда я принесу. Качай-качай. Да не буду я бурильщику говорить! Я просто не приму у тебя вахту — и все. Та-ак... Как этот здоровенный ключ называется? «Вулкан». А ты думал — «Слон»? Тоже ничего. Ты поднять его можешь? Ну вот, а говорил — можешь. Его только Гришка поднимет. Или Петро. Морозов? Морозов, пожалуй, тоже осилит... Машинный ключ... Ну, от машины тут только название. Трещин нет, та-ак... Пальцы зашплинтованы. Рабочий канал — есть. Страховой — вот он. Зажимы, зажимы... Раз, два, три... Нормально. Та-ак... Этот сухарь надо заменить. Ладно, это я сам. Ну, все.
Через восемь часов мы встречаемся снова, и лента разговора разматывается в обратном порядке.
Розовощекие мальчики морозовской вахты обзавелись бородками, говорят медлительными густыми голосами. Мой сменщик деловито пересчитывает ломы и лопаты, по-хозяйски перевешивает поближе запасные шпильки элеватора — правильно, сейчас подъем будет, — уверенно выбирает и кладет на подсвечник короткий крючок. Через восемь часов, в полночь, он снисходительно бросает мне: «Пока!» — и уходит степенной неторопливой походкой. В восемь утра я снова сдаю ему вахту, он добр и розов, с любопытством разглядывает синеватые столбики керна, нюхает их, пытается провести ногтем по шершавой поверхности породы. «Песчаник! — небрежно заявляет он. — Коллекторные пласты!» В четыре часа, передавая мне шланг с паром, он сообщает: «На левых козлах две трубки — не бери. Резьбы сбиты, я проверял». В полночь он спрашивает: «Сколько пробурили?» — и я отвечаю: «Тридцать семь метров двадцать сантиметров». Идет медленное бурение, мы считаем уже и сантиметры. В восемь утра он только машет рукой и спускается по трапу, переставляя ноги, как ватные; в четыре я различаю его с трудом, а он улыбается, поглаживая бородку, но в полночь спрашивает сиплым голосом: «Не прилетели?»
Нет, не прилетели.
День, ночь — эти понятия давно утратили для нас всякий смысл. Вахта и не вахта — вот два состояния, в которых мы пребываем. В какой-то из дней мы идем после ночной смены — вернее, не идем, а бредем — и видим, как приоткрывается светлый край неба и что-то сверкает, предвещая солнце.
— А мы этого солнца не увидим, — говорит Вовка Макаров, раскладывая спальный мешок. — Когда мы снова встанем на вахту, солнце уже зайдет...
Дома Калязин с недовольным видом разглядывает свое лицо в маленькое зеркальце от бритвенного прибора. Снимает сапоги и, постучав нога о ногу, забирается в спальник, накрывается с головой, утробным, гнусавым голосом напевая:
— Ну, что ей до меня? Она была в Париже. И я вчера узнал — не только в нем одном...
— Калязин! — восторженно кричит Вовка Макаров. — Ты меня заколебал!
— Ничего, Вовка, — откликается Калязин. — Увидим мы еще солнце... Увидим... Вот прилетит вертолет...
В четыре идем по мосткам, держась друг за друга. Ничего не видно. Метель.
Метров двадцать все-таки пробурили. Скоро второй интервал с отбором керна: разве этого мало?
Стоило нам побурить немного, как снова все стало хорошо и появилась надежда, что скважину мы вот-вот закончим — ну и ладно, что «через восемь», ну и ладно, что задержка с перевахтовкой. Зато побурим, зато скважину сдадим с ускорением, а улетать на отгулы будем уже с десятого номера, там и аэропорт под боком, база рядом — центр! Что же еще нам надо?..
«Что же нам надо? — шепчу я, прислонившись к свече и глядя, как над стрелой тракторного крана замер стылый осколок солнца. — Что?» Я смотрю минуту, пять, десять и не могу понять, поднимается солнце или опускается, не могу вспомнить, в какую вахту мы вышли, в утреннюю или дневную, и что означает это солнце — восход или закат, начало вахты или ее конец. «Что же нам надо?» — хочу спросить я у Гриши, подхожу к нему и слышу, как Калязин хрипло кричит:
— Надо пойти воду качнуть! А то стемнеет скоро — к центробежке не проберешься! Пойти качнуть воду надо!
Гриша оторопело глядит на Калязина.
— Ты чего? Солнце только взошло. Да и мы еще двух часов не отпахали. Мы же с утра сегодня. Ты чего, Калязин?
Калязин обескураженно молчит, потом легонько отстраняет Гришу от тормоза, перехватывает рукоятку.
— Дай, я немного, а?
— Ну.
— Калязин умолкает и будто каменеет даже. О чем вспоминает он, когда рука его трогает эту дурацкую палку — тормоз лебедки? Прошедшие вахты? Ненаступившие вахты?
Когда появляется смена, я по привычке начинаю перебирать ломы, лопаты, крючки, фильтры, шаблоны, но розовый мальчик останавливает меня и радостно выпаливает:
