Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Снялись каппелевцы ночью, при чистом черном небе, озаряемом горячими всполохами зарниц, снялись тихо. Большое войско, усиленное офицерскими ротами, мобилизованными в Казани, всколыхнуло огромное пространство, под множеством ног задрожала земля.
Перед выходом Каппель попросил Синюкова:
— Николай Сергеевич, прошу вас, проверьте — сделайте это лично — ушли два золотых эшелона в Самару или нет?
Синюков проверил, доложил командующему:
— Слава Богу, ушли!
— Оба эшелона, все сорок вагонов?
— Все сорок вагонов.
Каппель сложил пальцы в щепоть, словно собирался перекреститься, посмотрел на щепоть задумчиво, потом перевел взгляд на Сннюкова и опустил руку.
Синюков поймал себя на мысли, что он не знает, к какой вере принадлежит Каппель — к православной ли, к католической либо к лютеранской — хотя, скорее всего, Каппель — православный. Большинство немцев, переселившихся при Петре да при Екатерине в Россию, приняло православную веру. Каппель вздохнул:
— Слава Богу, хоть душа будет спокойна, не то золото это висело тяжелым ярмом у меня на плечах... Неспокойно было внутри, очень неспокойно... — пожаловался он.
— Там, где золото, всегда бывает неспокойно, — рассудительно, будто деревенский мужик, сказал Синюков.
За ночь большой каппелевский отряд проделал тридцать верст, это был настоящий марш-бросок. Отдыхали на ходу. Можно было, конечно, вновь организовать ударный «клин» из телег, но для этого надо было бы распотрошить только что созданный кавалерийский эскадрон, и Каппель не пошел на это. Кавалерией он должен был обзавестись во что бы то ни стало. Это было для него гораздо важнее, чем несколько побед над красными.
Впрочем, Павлов, например, имел у себя в роте две подводы — старик Еропкин не захотел покидать роту и отбывать в Самару, с ним остался и его напарник, такой же, как и он, старый солдат, награжденный Георгием за то, что умело действовал против турок.
— Зачисляй, ваше благородие, нас в свою команду, — сказал Павлову старик.
— Не могу, дед, уж больно ты... вы... тьфу, совсем запутался. — Поручик обескураженно махнул рукой.
— Обращайся на «ты» — не ошибешься. Так будет лучше.
— У нас же война, убить могут.
— Я смерти не боюсь. И мой напарник тоже.
— Я знаю...
— А ты, ваше благородие, ответственности на себя не бери и зачисли нас во второй разряд,
— Это что такое — второй разряд?
— Обоз. Вот и зачисли нас в него. По принадлежности. — Старик Еропкин улыбнулся, проглянуло в его улыбке что-то ущемленное. Павлов понял, что есть у деда причина, по которой ему не хочется возвращаться в Самару, да и далеко, если честно, они уже находятся от Самары, вернуться не так просто. Лицо у поручика сделалось нерешительным — за деда он мог получить нагоняй от батальонного начальства, и даже больше — от самого Синюкова, который являлся личным инспектором Каппеля в частях. Павлов глянул еще раз на старика Еропкина оценивающе и отвернулся, чтобы тот не заметил его нерешительность.
— Ну, ваше благородие! — моляще произнес тот.
— У нас «ваши благородия» отменены.
— Знаю. Только неверно все это. В таком разрезе можно и дисциплину в частях отменить... И что тогда будет?
— Керенщина. Анархия.
— Верно. — Дед Еропкин переступил с ноги на ногу, глянул на поручика печально и просяще.
— Ладно, — наконец решился тот, — пристраивайся пока двумя телегами в хвост роты, а там видно будет.
— Ваше благородие, да я готов расцеловать тебя за это.
— Не надо — не баба! Но если, дед, с полпути придется разворачивать оглобли на сто восемьдесят градусов — не обессудь. А насчет керенщины ты, дед, прав. Более гнусного явления, чем керенщина, нет. И, наверное, не будет.
Поручик ошибался: история России видела такие явления, перед которыми керенщина казалась обычной детской шалостью.
На время похода к роте Павлова вновь была прикомандирована сестра милосердия Варвара Дудко.
Еще не видя Варю, поручик почувствовал, что она находится где-то рядом, у него даже лицо сделалось другим; он поправил гимнастерку, привычно загнал складки назад, остановился, пропуская вперед роту:
— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребята... Нам предстоит еще много пройти.
В последнем ряду роты он увидел Варю, шагавшую невпопад с солдатами — шаг у нее был короче, чем у здоровенных, привыкших к походам мужиков.
Поручик поспешно перехватил лямку тяжелой сумки, набитой медикаментами.
— Варюша, ваше место не здесь,
— Где же, поручик?
— На штабной повозке. — Телегу деда Еропкина он для солидности назвал штабной повозкой. — Идемте, я вас провожу...
— Мне неловко, право, — засомневалась Варя.
— Пошли, пошли... Набивать мозоли в солдатском строю — не женское дело, Варя. — Павлов перекинул тяжелую сумку через плечо. — Вы ведь, наверное, устали?
— Нет-нет, нет! — Варя протестующе замахала руками, оглянулась. — Вы посмотрите, как народ приободрился!!
В темноте в такт шагам колыхались головы, спины, плечи; порыв объединял людей, рождал чувство восторга и одновременно некой глухой тревоги: а чем, собственно, кончится этот поход?
Усадив Варю на телегу, поручик некоторое время шел рядом, потом, наказав старику Еропкину, чтобы приглядывал за девушкой — мало ли кому вздумается обидеть ее, — исчез в темноте.
Дед проводил его взглядом, завистливо вздохнул:
— Хороший парень, их благородие поручик. Вы сделали правильный выбор, барышня.
Хорошо, что в темноте не было видно, как покраснела Варя. Она не ответила старику.
Над людскими головами, в глубоком чистом небе вспыхнула комета, осветила все вокруг тускло и унеслась вперед, к краю горизонта. Испуганная лошадь заржала, присела на задние ноги.
— Тихо! — успокаивающе окоротил ее дед. — Обычное явление природы — ведьма на помеле вдоль строя пролетела... Ты такое сто раз видела.
Кто-то из солдат, неразличимый в темноте, воскликнул звонко:
— Это к победе, братцы!
— Что, есть такая примета?
— Есть.
— Врешь ведь. Я слышал от одного умного человека другое: когда такая дура пролетает — это значит, что жандарм родился.
Захохотало сразу несколько человек. Люди пребывали в хорошем настроении. Варя тоже улыбнулась.
Минут через десять Павлов возник вновь — внезапно вытаял из темноты, прошел несколько метров рядом с телегой, держась за неровный, оглаженный до лаковой скользости край, и Варя невольно подумала, что с этим человеком она чувствует себя много спокойнее: от него исходят какие-то успокаивающие теплые токи, с ним не страшно. Подумав так, она неожиданно для себя благодарно улыбнулась.
— Варюша, у вас оружие есть? — спросил Павлов.
— Нет, а зачем мне оно?
— Ну, как сказать... Мы идем в бой, а в бою всякое бывает.
— Да я и стрелять не умею.
— Стрелять я вас научу. Это несложно. — Поручик протянул ей небольшой дамский браунинг, украшенный резными деревянными щечками. — Вот, я для вас в Казани присмотрел.
— Право, мне неловко, поручик...
— Варюша, это война, а на войне все ловко, поверьте мне. Держите, держите... Он, правда, без кобуры, но такие браунинги в кобуре не носят — только в сумочке либо в кармане. Держите!
Варя с опаской взяла браунинг.
— Сейчас нет. Стоит на предохранителе.
Некоторое время Павлов молча шел рядом. Варя повертела браунинг в руках:
— А как он снимается с предохранителя?
— Очень просто. Видите слева лапку-рычажок? Вот он, — Павлов пальцем показал на рычажок, — его надо сдвинуть вниз... И все — можно стрелять.
— Удобно. Лапку эту сподручно сдвигать большим пальцем. Не надо пистолет вертеть туда-сюда. Очень удобно...
— Это специально так сделано, Варюша. Чтобы не терять время. А это — семечки к вашему оружию. — Павлов ссыпал ей в ладонь горсть мелких тяжелых патронов. — Кончатся эти — добудем еще.
Варя благодарно тряхнула головой — как девчонка, которой первый раз в жизни разрешили сходить на бал, проводимый двумя гимназиями вместе, мужской и женской. А ведь поручик прав — в жизни действительно все может случиться.
— Спасибо, господин поручик, — благодарно произнесла она.
— Меня зовут Сашей.
— Спасибо, Александр Александрович!
— Й-эх! — Павлов удрученно помотал головой. — Вы меня, Варюша, еще «вашим благородием», как дед Еропкин, обзовите. Для полноты картины.
Варя тоненько, серебристо рассмеялась — будто колокольчик встряхнул ночное пространство. У Павлова от этого смеха сладко сжалось сердце, к горлу подполз комок. Так бывало с ним в детстве, когда он от смущения не мог говорить, что-то закупоривало горло — так это произошло и сейчас.
— Спасибо, ваше благородие, — сказала со смехом Варя, и поручик, оттолкнувшись рукой от края телеги, вновь растворился в ночи.
— У их благородия — целая рота, забот по макушку: двести пятьдесят голов, двести пятьдесят пар ушей, — рассудительно проговорил старик Еропкин, — двести пятьдесят ртов. На каждый роток, если все заговорят разом, не накинешь платок. А голоса есть разные, барышня, так что вы, барышня, не обращайте внимания на ротного командира и не обижайтесь на него. Он — человек исключительный.
