Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа
Мама сидела там, у окна, когда шила на зингеровской машинке. Нвард, Оник и я дрались за каждый сантиметр стола, за которым мы переписывали свои уроки. Нвард писала фиолетовыми чернилами.
Я вбежал в гостиную и тотчас же услышал громкий голос отца, он играл в баккара — «Каррррааааанттте! Брррррррр! Вот сейчас, друзья мои, сорву такой куш, что вам несдобровать, и зёрнышка не останется в ваших карманах! Карррааанте, говорю!» И круглый стол орехового дерева, стоявший прямо под хрустальной люстрой, трясся, когда он изо всех сил ударял по нему рукой, переворачивая карту лицом вверх, чтобы всем видно было, махал ею у них под носом с очередным восклицанием «бррррррр!» — и вновь проигрывал.
«Bis! Bis! Répétez! Répétez!» — услышал я голос аплодирующего нам брата Вртанеса. Игрушка Евгине — круглолицая краснощёкая кукла с длинными, как у неё самой, ресницами и сломанной рукой по обыкновению лежала на диване, и всякий раз, когда я укладывал её на спину или сажал, закрывала и открывала глаза. Мне чудилось, что в комнату входит, играя в «невесту», Евгине. Потупив взор, скромно, как настоящая невеста, она поочередно целует всем гостям руки. А там, на стене, японское бамбуковое панно с косоглазыми женщинами с зонтиками, сплошь покрытое фотографиями и французскими почтовыми открытками, в числе которых был и Наполеон на коне, — открытка, присланная тётей Азнив из Бейрута.
Я выбежал из гостиной на кухню. Она занимала почти полдома, и потолок там был такой высокий, что зимой кухню невозможно было обогреть. Увы, мамы и там не было. Но я представил себе, как она варит инжир в тазу, заготовляя на зиму инжирное варенье, а дети с блюдцами и ложечками в руках стоят, облизывая губы, в предвкушении очередной порции горячей, вкусной пенки, постоянно образующейся на поверхности медленно кипящего варенья.
Я спустился по каменным ступеням в тёмный, сырой подвал, где мы хранили уголь и дрова. Напрасно я искал хоть одну щепку, хоть кусочек угля, чтобы прижать к сердцу. Там тоже было пусто. Я побежал в нашу кладовую наверху, где хранились соленья и маслины, белый сыр в рассоле, «крестьянский сыр» в овечьей шкуре, яблоки, грецкие орехи, фундук, сухие фрукты, ящики с макаронами, мылом, мешки с мукой и рисом, деревянные ящики с большими бутылками оливкового масла; тяжёлые, конической формы, обёрнутые в плотную синюю бумагу головки сахара, которые приходилось рубить на мелкие куски при помощи молотка и старого ножа без рукоятки, старое ненужное веретено, дедушкино наргиле, детский стульчик Евгине, колыбель, в которой качала меня Виктория, — самое раннее моё воспоминание. Всё напрасно: не было ни одной пустой банки и даже нашей мышеловки. Всё исчезло.
Я поспешил наверх, в наши спальни, на балкон, в ванную, в неистовой попытке найти хоть что-нибудь на память о нашем доме, но ничего не нашёл. Задержался у дверей маминой спальни, погладил стеклянную ручку, подумав, что мамины руки, должно быть, касались её. Я вцепился ногтями в стену. В ярости и невыносимом страдании хотелось биться об неё головой. В гробовой тишине пустые голые комнаты уставились на меня печальным остекленевшим взором.
Наконец, я вышел на задворки: исчез даже курятник. Я вспомнил, как муштровал петухов и куриц, выстраивая их в ряд, заставляя выполнять команды на французском языке. А ловушка из сита, которую мы с Оником сделали для воробьёв! Мы следили за ними из комнаты, прижавшись носами к холодным окнам, и тянули за бечёвку, привязанную к ситу. Воробьям были известны наши штучки, и они вели себя очень осмотрительно. Они скакали вокруг сита, привлечённые насыпанными под ситом крошками хлеба и зёрнышками. Потом настороженно поднимали головы, прислушиваясь, наблюдая, сомневаясь — стоит ли рисковать. Затем какой-нибудь глупый воробей по неосторожности заходил в ловушку, мы тянули за бечёвку, и сито со стуком опрокидывалось на него. Но бабушка не позволяла нам держать пойманных птиц в неволе, и приходилось их отпускать. «Бог наказывает мальчиков, которые причиняют воробьям зло», — говорила она.
— Мяу! Мяу! — послышалось знакомое мяуканье. Посмотрев вверх, я увидел нашего кота, ползущего по стене, отделявшей огород от сада наших соседей-турок.
— Кис-кис! — позвал я.
Он спрыгнул, мурлыча, потёрся о мои ноги, выгнув дугой спину, поднял усатую, родную мне мордочку с выражением человеческой боли в глазах.
— Где ты был всё это время? — казалось, вопрошали его глаза. — Где остальные? Они больше не вернутся? Почему вы все ушли, оставив меня здесь одного? Мне так вас не хватало.
— Мне тоже, — сказал я, подняв кота на руки. Он был царьком нашей кладовки на чердаке, и все маленькие мышки, любительницы риса и сыра, страшились его. Сколько поколений мышей попалось ему в лапы! Он играл с ними, подбрасывая в воздух. А теперь ему нечего было сторожить, он отощал от горя и голода.
Мне не хотелось покидать наш дом, хотелось остаться в нём навеки вместе с нашим котом, но тут что-то случилось с моим горлом — я не мог дышать. Я не знал, куда девать кота, боясь, что если останусь здесь ещё минуту, умру от недостатка воздуха. Охваченный тревогой, я опустил кота на пол, помчался к дверям прихожей. Он бежал за мной и, дико мяукая, льнул к ногам. И всё же мне удалось увернуться и закрыть за собой дверь. Я вышел на заросшую бурьяном улицу, задыхаясь, как человек, выбежавший из горящего дома.
Я бежал, преследуемый жалобным мяуканьем кота из-за закрытой двери, содрогаясь от сильных глубоких рыданий, которые не выливаются в слёзы.
Когда я был уже далеко, дыхание вернулось ко мне. Но теперь ни небо, ни дома, ни цветы, ни телеграфные столбы не были прежними.
Я заметил ещё один открытый армянский магазин, торгующий фарфором. Я вошёл и поздоровался с сыном хозяина, который меня знал. Он познакомил меня с молодой девушкой, сказав, что они только поженились.
— Сколько же тебе лет? — спросил я удивлённо.
— Семнадцать. А ей шестнадцать. Мы были помолвлены ещё до войны.
Они оба лишились родителей и семей, но обрели друг друга, да и турки каким-то образом не растаскали ценных товаров в магазине. Супруги были заняты тем, что сортировали и вытирали фарфор.
— Я ходил в наш дом, — сказал я. — Но ничего не нашёл.
Девушка вздохнула:
— От нашего остались одни руины.
— Они разрушили практически все армянские дома в поисках якобы спрятанных там сокровищ, — сказал её молодой супруг. — Турецкая полиция завалила мебелью из армянских домов новую церковь на территории армянского епархиального управления, где находится наша школа. Почему бы тебе не пойти туда?
Я позавидовал им. Они начинали жизнь заново, вдвоём. Он старался вести себя как взрослый, по-деловому.
— У меня и дома много фарфора. Там у меня работают три девушки, — сказал он воодушевлённо. — И тебя могу взять. Я заплачу тебе.
Вот и появилась возможность купить вдове подарок, прежде чем она вернётся в деревню. Я охотно принял его предложение. Он послал меня к себе в дом, который оказался прямо напротив новой церкви. Поэтому прежде всего я решил посмотреть, что можно найти там из наших вещей. Входя во двор епархиального дома, я вспомнил счастливые школьные дни — первую бомбардировку города русским флотом во время урока турецкого языка, когда мы читали притчу о болтливой лягушке; ужасную ночь, проведённую здесь, когда и я находился среди сосланных, вместе с тётей Азнив, Викторией и моими двоюродными братьями и сёстрами.
Привратник армянин не позволил мне войти в церковь. Как он меня разозлил! Но стоило ему отлучиться от дверей на несколько минут, как я мигом проскользнул внутрь. Большое здание, на постройку которого наша община с такой гордостью потратила уйму денег, чтобы иметь самую большую и красивую христианскую церковь в городе, строилось уже много лет, и не было полностью завершено. Сейчас церковь была завалена грудами мебели — громоздких вещей, вроде остовов кроватей, ванн, диванов и комодов… Мне понадобилось бы несколько часов, чтобы найти здесь хоть что-нибудь, принадлежащее нам. Я бежал между рядами, бросая быстрые взгляды по сторонам, в страхе, что привратник прибежит сюда за мной. Вскоре я наткнулся на большую кипу сваленных на полу в кучу фотографий. После напряжённых поисков на коленях я нашёл нашу семейную фотографию и фотографии дяди Левона и брата Вртанеса в форме турецкого офицера. Я выскочил из церкви до возвращения привратника и бежал, не останавливаясь, пока не пересёк весь квартал.
Неужели этот мальчик в белом накрахмаленном воротнике с развевающимся галстуком, с обручем в руках — действительно я? Мне с трудом в это верилось, когда я всматривался в свой портрет в возрасте семи лет, сделанный много тысяч лет назад. Я стоял рядом с мамой, а она сидела, облокотившись о декоративный столик, на край которого, как куклу, усадили Евгине с гребёнкой и ленточками в волосах. По другую руку сидела бабушка со стороны отца в длинном, отороченном мехом платье, плотно повязанная муслиновым платком. Её морщинистые руки лежали на коленях. Виктория — в кружевном белом платье и с белым бантом на голове стояла позади меня. Оник в длинных чёрных чулках — в то время как я зимой и летом ходил в коротких белых носках — стоял, прислонившись к бабушке с мечтательно-задумчивым выражением в глазах — мои же были широко раскрыты. Рядом с ним стояла Нвард, тоже в белом платье и с белым бантом в волосах. Будто демонстрируя их длину, она перекинула одну прядь на правое плечо. К сожалению, на фотографии не было ни отца, ни тёти Азнив. Папа не любил фотографироваться, отрывать время у своей аптеки, чтобы позировать фотографу. А тёти Азнив не было, когда мы фотографировались, она совершала паломничество в Иерусалим.
