Фёкла Навозова - Над Кубанью зори полыхают
Собака, высунув язык, вертелась возле них и не уходила. Друзья вытащили кинжалы, готовясь к бою, но всё было тихо. Собака улеглась среди камней, положила голову на лапы, прикрыла один глаз. Другим следила за камнями, из‑за которых выглядывали настороженные ребята.
Взошло солнце. Вокруг всё было спокойно. Барбос поскулил, зовя Ибрагима домой, повертелся ещё некоторое время у каменных лав и убежал…
— Если через час твой хозяин не появится на коне, то всё будет хорошо. А как стемнеет, двинем на Изобильное. А там на поезд в Кавказскую и, может, в Армавир, — пояснил Пашка.
Ибрагим кивал головой. Пашка обнял его за плечи, и они задумались.
Ветер, свободно гулявший по открытой степи, временами врывался в выбоины и трещины каменоломни, свистел и глухо завывал, а потом умолкал. И от этого унылого воя, от одиночества мальчики прижались друг к дружке и вздыхали.
Ибрагим, крутя кинжал в руках, предложил:
— Пашка, давай братья с тобой будем.
Пашка обрадовался.
— Давай! А как?
Ибрагим острым кончиком кинжала чиркнул себя по пальцу и, поднеся капельку крови к губам Пашки, прошептал:
— Лижи, Пашка! Моя кровь — твоя кровь!
Пашка лизнул и непонимающе уставился на Ибрагима.
Теперь давай твой палец.
Пашка боязливо отвёл руки назад.
Щ — Боюсь я што‑то!
— Совсем мал–мал царапина. — Ибрагим зажал указательный палец Пашки, быстро чиркнул по нему кинжалом, выдавил капельку крови и слизнул. Потом, сложив руки на груди, он торжественно произнёс:
— Твоя кровь — моя кровь — братья!
Пашка машинально повторил за ним те же слова. Потом обхватил его за шею и по–русски трижды поцеловал.
— Значит, теперь мы с тобой кровные братья?
Ибрагим, сияя большими карими глазами, утвердительно махнул мохнатыми ресницами.
— Братья!
Потом мальчики достали бутылку с водой, по куску хлеба и стали обедать.
На станции Изобильное они залезли в одну из теплушек. К вечеру добрались до Кавказской.
Станция была переполнена воинскими эшелонами. По перрону сновали хлопцы с винтовками, в кубанках с красными лентами. Где‑то заливалась гармошка и раздавалась пьяная песня. Метались мешочники с чувалами, узлами, бочонками. Тревожно перекликались паровозы, унося эшелоны с бойцами на восток.
Из разговоров окружающих мальчишки узнали, что красные войска оставили Екатеринодар и отходят на восток.
Люди шумели, волновались, ожидая чего‑то невероятного. Измученные двумя сутками скитаний, беглецы прикорнули в углу, у пустой буфетной стойки, и, привалившись друг к другу, крепко заснули.
Разбудил их отчаянный крик Гудкого‑то чумазого забулдыги в разорванной матросской тельняшке:
— Братишки, спирт погибает! Спасайте, кто может!
Яркое зарево полыхало за окнами вокзала. Горел спирто–водочный завод.
Толкая друг друга, толпа солдат и мешочников ринулась к горящему заводу.
— Спирт погибает! Слыхал, Ибрагим? Спасать спирт надо! — крикнул Пашка.
Ибрагим передёрнул острыми плечами:
— Э, зачем тебе спирт? Кто спирт пьёт, бывает дурной, как ишак…
Друзья вышли на перрон как раз в тот момент, когда на первом пути остановилось два состава с украинскими анархистами. Обвешанные пулемётными лентами и гранатами, в матросских тельняшках и в самых причудливых костюмах, анархисты с криком выскочили из вагонов и тоже ринулись к заводу. Крик, ругань, выстрелы совсем ошеломили ребят. Пашку кто‑то крепко схватил сзади за сумку и потащил к вагону. Ибрагим не отставал от него. Пашка плаксиво скулил:
— Ну чего, чего пристал? Мы побирушки. То лира у меня в мешке… Видишь, ручка торчит…
— Ха–ха–ха! — захохотал тащивший его дюжий парень. — Иди, иди! Братишки, лирника нашёл!
Пашку и Ибрагима втолкнули в вагон.
— А ну доставай свою музыку! Играй!
Пашка сверкнул маленькими острыми глазками, приладил лиру и быстро стал вертеть ручку. И когда незатейливый инструмент зазвенел и зашипел, Пашка бойко запел плясовую:
— Трунды баба, трунды дед…
Подвыпившие анархисты пустились в пляс. Пашка играл и пел до пота. Потом ребят накормили и строго-настрого запретили выходить из вагона. Когда Пашка освоился, он спросил одного, на вид самого добродушного анархиста, не знает ли он, где находится фронт красных и как туда попасть.
— А мы тоже красные, — прохрипел анархист, —вернее, темно–вишнёвые! Записывайтесь к нам, хлопцы, не прошибёте!
— Да мы богатые! — захохотал длинный, как жердь, парень в драных шароварах и новеньком английском френче. — Вон какие богатые — подбираем по пути всё, что плохо лежит!
Поезд, набирая скорость, мчался по кубанской степи, минуя станции и полустанки.
— Да–а! Скоро будет Армавир. А в Армавире Советы для нас берегут два вагона золотой казны. Вот тут-то мы поживимся! — прогудел кто‑то.
Пашка поманил Ибрагима в дальний угол вагона и прошептал:
— Понял, братан, к кому мы попали? К ворам–разбойникам! Надо смываться!
Ибрагим кивнул головой.
Не доезжая до какой‑то станции, поезд резко затормозил: семафор был закрыт. В вагонах поднялся невообразимый шум. Анархисты кричали, ругались, бряцали оружием. Потом, стреляя в воздух, они посыпались из вагонов и помчались к станции.
Пашка подхватил свою сумку с лирой и прошептал Ибрагиму:
— Пошли!
Он прыгнул вниз и покатился кувырком в глубокий кювет. Ибрагим скатился за ним.
Выбравшись из зарослей колючего кустарника, они бросились в придорожный лесок.
— Фу! Кажись, выбрались! — обрадовался Пашка.
Поезд с анархистами подтягивался к станции, где грохотала перестрелка и взрывались гранаты.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
В июне 1918 года полк, где служил Митька Заводное, был направлен на Кубань в помощь Деникину для борьбы с красными. Командование полка не скупилось на выдумки, расписывая ужасы террора красных. Казаки гневно сжимали рукоятки шашек и с тревогой думали о своих близких.
Тяжело поскрипывая осями, звеня буферами, длинный состав подкатил к станции Порт–Петровск[12]. Казаки выпрыгивали из вагонов ещё до остановки, бежали за кипятком, а то и так — старались размять отёкшие ноги.
На вокзале, как и повсюду, царила суета и неразбериха. Среди множества разного люда трудно было отличить посланцев большевиков из Второго Кубанского революционного отряда. Они были направлены в Порт-Петровск Серго Орджоникидзе для встречи казачьего эшелона. Одни из них были одеты в выгоревшее солдатское обмундирование, другие — в казачью форму.
Смешавшись с прибывшими казаками, посланцы большевиков вскоре оказались в теплушках и завязали разговоры о кубанских станицах, о делах большевиков.
Митька Заводнов, долго вглядывался в дюжего, чуть сутулившегося казака. Что‑то знакомое виделось ему в этом человеке, неторопливо беседующем с его однополчанами. Митька подался чуть вперёд.
— Мать честная! — воскликнул он. — Шелухин! Здорово, дядя Петро, ты откуда взялся? Вот встреча‑то! Такое и во сне не приснится.
— Как откуда? Ясно, из Петровска. Домой еду после излечения, — проговорил Петро и сжал в объятиях Митьку.
— Дома‑то как — все живы?
— Живы, — не спеша отвечал Петро. — Имею такую весть из Ново–Троицкой. И твои все живы, слава богу!
Их окружили казаки.
— Из какой станицы?
— Ново–Троицкой!
— Я тоже из тех мест. Из Прочноокопской! Значит, соседи, — встрепенулся рыжий бородач, сидящий в дверях теплушки. — Ну, как там? Говорят, большевики семьи наши порешили, хозяйство растаскивают?
Вопрос он задал небрежно, будто шутя, но в глазах таилась тревога.
Петро медленно достал кисет с махоркой и, усевшись на корточки, предложил закурить.
Казаки жадно вглядывались в спокойное лицо Петра. А тот закурил, затянулся, выпустил струйки дыма из широких ноздрей, улыбнулся и ясным взглядом окинул всех.
— Это же хто вам, братцы, такой чепухи напорол? В станицах все на месте. И семей ваших никто не трогал и хозяйство тоже. Ну, не без того, чтобы кое–кому не утереть нос! Вот у нас есть такой богатей — Иван Шкурников. Как услыхал он, что кусочек земли, эдак десятин в тысячу, придётся в пользу малоземельных отдать, так сам не свой стал и заголосил: «Караул! Ратуйте, добрые люди, погибаем! Грабят! Земля‑то завоёванная потом и кровью!» А по станице всем известно, какой он завоеватель. Вон Митрий Заводное не даст соврать! Землицу‑то заграбастал за недоимки у бедных казаков. Вот такие на большевистскую власть в обиде. А у помещика Николаенко, того, что усадьба за Кубанью, — скобелевцы две тысячи десятин забрали в пользу бедняков. Говорят, Николаенко оттого животом заболел. Несет его день и ночь.
— Га–га–га! Тут заболеешь! Да это же, братцы, на целый хутор земли! Две тысячи десятин кубанского чернозёма! — наперебой зашумели в вагоне.
