Айбек - Священная кровь
— Верно, мы крупные баи, — согласился Фазлиддин, снимая тюбетейку и очищая ее от невидимых пылинок. — Наше богатство не только фаэтон — и автомобиль поднимет. Но богатство-то отцовское! Я пока прибавил к нему очень мало. Дай срок, прибавлю еще и сразу заставлю заговорить о себе. Все хорошо в свое время. Однако и тогда в магазин все-таки я буду уходить рано и возвращаться поздно. Что поделаешь, такой обычай у нас, купцов. Другим нельзя доверять. Если бы я мог со всем управиться, я не держал бы ни одного человека… Но иного выхода нет — всюду сам не поспеешь. Сейчас трех приказчиков держим — и то трудно приходится.
— У вас все помыслы в торговле. Вы и во сне торгуете да деньги считаете, — усмехнулась Нури.
Фазлиддин смущенно опустил голову.
— Я, кажется, сплю спокойно.
— Где там!
— А что ж, может быть, — согласился байбача. — Рыба и плавает в воде, и спит в воде. Ничего удивительного, если я, плавая в торговле, и сплю в торговле. Ну хорошо, стели постель, — Фазлиддин помолчал и набожно вздохнул. — О боже всемилостивый, не оставь меня в своих щедротах!..
Нури никогда и в голову не приходило, что у нее может быть такой муж. «И это джигит, байбача! Что мне в его богатстве!..» — злилась и роптала она на свою судьбу. Однако, чувствуя себя бессильной что-либо изменить. Нури запрятала свою обиду глубоко в сердце и ни с кем, даже с матерью, не обмолвилась об этом ни одним словом.
…К полудню во дворе не осталось и следа от выпавшего ночью снега. Земля на солнцепеке поднималась словно тесто, дышала легким, быстро исчезавшим паром. С крыш по жестяным водосточным трубам журчала вода. Она падала в подставленные под трубы ведра и пузатые глиняные кувшины, пела звонкими голосами веселых струй и озорной трелью частых крупных капель. А голубое небо было такое чистое и такое ясное, что от него не оторвать глаз.
Нури открыла окно. Лучи солнца залили ковры, заиграли на китайском фарфоре, на серебряных кувшинах, на гладкой светлой трубе граммофона, но все это давно уже наскучило молодой женщине, и она ничего не замечала.
В дальнем конце двора неожиданно показалась девушка, закутанная в старенькую паранджу. Нури, истомившаяся от скуки, обрадовалась ей, как дорогой, желанной гостье, бросилась навстречу в переднюю.
— Что такое, Гульнар? Почему вы пропали без вести? — заговорила она, вводя девушку в комнату.
— Зима, холод, грязь, Нури-апа. Что, соскучились? — Гульнар сбросила паранджу, протянула Нури завернутое в скатерть блюдо. — Блинчики с рубленым мясом, — пояснила она.
Нури капризно повела плечом:
— Здесь тоже часто и вкусно готовят блинчики. Ты всякий раз с чем-нибудь приходишь. Больше никогда ничего не приноси!
— Это старшая хозяйка — с пустыми, говорит, руками не ходи, — и заставила взять, — оправдывалась Гульнар.
Нури окинула девушку внимательным взглядом:
— Неужели мать не нашла тебе других ичигов? Смотри, в них стыдно на люди показаться!
— Ничего, никто не увидит, — усмехнулась Гульнар. — Я прямо от вас и домой. Да кто станет смеяться над дочерью бедняка!
— Хоть бы починить отдала их!
— Отец говорил, Юлчибай-ака починит, да ему, видно, все некогда.
Сердце Нури дрогнуло.
— Разве Юлчи в городе? — оживилась она.
— Давно уже.
— И умеет чинить обувь?
— Отец говорит, он сам починил себе сапоги. Ходил в мастерскую Шакира-ата — сапожника, потому что своего инструмента нет.
Обычно, — когда Гульнар приходила, Нури поручала ей какую-нибудь работу по дому. Но сегодня она усадила девушку к сандалу, разостлала дастархан и принялась расспрашивать.
Гульнар сообщила Нури все домашние новости. Рассказала, как скучает по дочери Лутфиниса, как часто видит ее во сне и потом целыми днями не отводит глаз от калитки, поджидая ее в гости. Затем передала наказ матери — в следующую пятницу обязательно быть вместе с Фазлиддином на пирушке, которую намерен устроить Хаким-байбача.
— На этой неделе я и сама собиралась побывать у вас. Уже целый месяц не видела матери, хоть один вечер хотела провести с ней, — сказала Нури.
— А еще через неделю и Салим-ака собирается пирушку устроить.
— Вот и хорошо, — рассмеялась Нури, — будет предлог побывать у вас еще раз.
Незаметно разговор снова перешел на Юлчи. Нури хотелось как можно больше знать об отношении к нему Гульнар. Девушка говорила откровенно, ничего не скрывая. Она рассказала, что стирала Юлчи белье, починила ему халат и рубашку, что Юлчи часто бывает у них и Ярмат подолгу беседует с ним на терраске.
Нури притворилась равнодушной.
— Юлчибай хороший джигит, йерно, — сказала она, украдкой наблюдая за девушкой. — Тебе он нравится?
Гульнар вспыхнула, некоторое время смотрела растерянно, не зная, куда девать глаза. Расспросы Нури, и особенно последний, уже дважды повторенный вопрос, вызвали в душе девушки неясные подозрения. Она сразу стала сдержаннее в разговоре и очень скоро попросила отпустить ее домой.
Проводив Гульнар, Нури долго сидела, задумавшись. Она снова отдалась воспоминаниям прошлого лета. Разгоряченное воображение влекло ее к новым, связанным с опасностью, запретным наслаждениям…
IIЮлчи уже три недели в городе. Каждый день он доставляет со склада в магазин Мирзы-Каримбая десятки и сотни кип товара, сгружает его там, вскрывает, складывает в высокие, чуть не до потолка, штабели и снова уезжает.
Старогородской магазин Мирзы-Каримбая находился в оптовомануфактурном ряду. Этот ряд, в пять-шесть крупных лавок и магазинов с каждой стороны, занимает узкий крытый переулок и примыкает к рядам торговцев шелком. Здесь нет ни обычной базарной толкотни, ни шума. Здесь не заметишь разницы между обычным и базарным днем. Под крышей этого темного переулка всегда и неизменно властвует торжественная тишина.
За прилавками магазинов оптового ряда можно видеть только стро гих длиннобородых стариков евреев и их расторопных, подвижных сыновей да застывших в молчаливой неподвижности — точно на молитве в мечети — баев-мусульман, с виду скромных и учтивых, а в действительности надменных и кичливых, плутоватых и до крайности жадных.
В этом ряду не увидишь пестро одетой толпы, не заметишь суетливости и спешки, не услышишь хлопанья по рукам и обычного: «Дай бог попользоваться!» Из каждой лавки тут можно слышать только один звук: шак-шук, шак-шук — щелканье счетов. Покупатели, появляющиеся здесь, с лицемерной учтивостью, негромко приветствуют хозяев. Купцы же выкладывают перед ними не куски ситца или сатина, а огромные, толстые альбомы образцов. Гости перелистывают эти «книги», по лоскуткам отбирают что нужно и увозят затем товар целыми арбами. Отсюда товары расходятся по окрестным кишлакам, аулам, по городам — в Чимкент, Сайрам, Аулие-Ата.
В неказистом на вид, но обширном, заполненном товарами магазине постоянно находятся сам Мирза-Каримбай и Салим-байбача. Они договариваются с покупателями о цене, о количестве товара, а остальное, что нужно, делает уже сладкоречивый, умелый приказчик Саид-мурад.
В свободное время Саидмурад безмолвно стоит где-нибудь в углу, почтительно сложив на груди руки. Особенно учтиво и кротко, точно мюрид[70] перед своим ишаном, держит он себя с Мирзой-Каримбаем.
Хаким-байбача то появляется в лавке в сопровождении нескольких покупателей, то, пошептавшись оотцом, снова исчезает на некоторое время. Он всегда торопится. В его разговоре, в движениях чувствуются стремительность и напористость.
Мирза-Каримбай иногда усаживается на стуле за прилавком. Чаще же всего, как это и приличествует доброму мусульманину, он, скрестив ноги и откинувшись на тюки мануфактуры, располагается в конце прилавка на специально разостланном коврике и неторопливо, по одному пропускает меж пальцев черные блестящие шарики четок.
В полдень в тишине оптово-мануфактурного ряда раздается гортанное «Гарчча-май!» — такое звонкое и резкое, что, кажется, оно пронзает насквозь крышу. В переулке появляется продавец лепешек с огромной круглой корзиной на голове — приземистый, будто придавленный тяжелым грузом, с короткой жилистой шеей и в сдвинутой на самые брови засаленной тюбетейке. Продавец оставляет баю две сдобных лепешки с анисом и продолжает свой путь.
Точно в назначенное время в магазин с двумя чайниками чая входит подручный соседнего чайханщика — еще подросток, но и в походке и в манере держать себя уже старательно копирующий повадки уличных удальцов. Мальчик ставит перед баем чай, вынимает из-за уха огрызок карандаша, отмечает на столбе магазина очередной «алиф»[71] и бесшумно исчезает.
Доставляя со склада мануфактуру, Юлчи ежедневно бывал на базаре, иногда в ожидании очередного распоряжения дяди засиживался в магазине, и перед ним понемногу начали раскрываться тайны рынка и духовный облик людей, плавающих по изменчивым бурным волнам реки, называющейся торговлей. За шумом толпы на базарных площадях и в торговых рядах, за звоном золота и серебра, за шелестом бумажных кредиток юноша понемногу научился видеть жизнь. Он часто был невольным свидетелем счастья и неудач, взлетов и падения купцов, видел, как горели и терзались в этом аду ремесленники и дехкане — все те, для кого единственным средством существования был труд.
![Светлана Чистякова - Наследники Падших Книга вторая Трудно признать [CИ]](/uploads/posts/books/3156/3156.jpg)
