Андреас Требаль - Гипнотизер
Чем же могло обернуться сие ощущение лично для меня?
Тем, что мне предстояло исцелить себя самому, прежде чем браться за исцеление других, — нехитрая эта античная премудрость пришла мне в голову, когда я провалился в уже знакомое трюмо и блуждал по коридорам, где витали темные силы. На сей раз я продемонстрировал мужество и передвигался чуть быстрее, однако ужас от созерцания хаоса обрубков тел у той самой псевдогалереи Пале-Рояль меньше не становился. Но, как и в первый раз, мне удалось пройти через кошмар целым и невредимым. Я прекрасно понимал, что нагромождение обрубков — не что иное, как манифестация хаоса моей души: мои ощущения, воспоминания, страхи, мысли, — словом, все, что составляет человека, как единое целое, представало передо мной в виде хаотического нагромождения.
«Разберись в себе!» — отбросив прочь фанаберию, велел себе я. Каким же благом оборачивается расставание с ложным чувством собственного достоинства — мне сразу стало легче. Но когда я очутился у Триумфальной арки, меня вновь охватило беспросветное отчаяние. Снова этот град каменных обломков, уничтожающий все и вся, снова я завидовал воробьям, не убоявшимся грубой силы. Их было больше, чем в прошлый раз. Они мило щебетали, будто их подкармливали, хлопали крылышками, и было непонятно, то ли они просто играют, то ли охотятся, то ли предаются брачным забавам. Я долго и пристально наблюдал за ними. Иногда мне казалось, что птицы желают что-то разъяснить мне, потом я приходил к мысли, что они просто насмехаются надо мной.
— Возьми да пролети сквозь нее, — негромко произнес я.
И расправил руки, словно воробей крылья.
И будто прирос к земле.
Переполняющей сердце любовью хочется поделиться. После оргии мне хотелось сделать окружавший меня мир счастливым, использовать свой дар во благо всем. Но как? Броситься на поиски новых объектов, представиться им и заявить: «Ах ты, несчастный, снедаемый горем человечек! Послушай меня, взгляни мне в глаза — а потом и я кое-что скажу тебе, и ты станешь навеки счастлив»?
Бред.
Но — человек полагает, а судьба располагает. Так, например, прошлое временами обладает удивительной способностью молниеносно быстро напирать на настоящее. И как следствие, настоящему от этого приходится несладко, оно в страхе трепещет, мечется, после чего кидается за помощью к третьей силе — будущему. Эта третья сила — дама тоже с норовом, как ветреная красавица. Она всегда норовит круто изменить ход событий, запетлять, что выходит у нее куда грациознее, изобретательнее, чем у самого проворного и перепуганного насмерть зайчишки.
Да, но где в Париже сыскать зайцев? Естественно, на лоне природы, на нолях, лугах — любой парижанин подскажет — по левую или же по правую сторону от Елисейских полей. Косые лучи летнего солнца окрашивают их в яркое золото, в котором люди и лошади снуют туда-сюда, будто безликие темные твари. На некоторых липах еще сохранилось чуточку листвы, другие уже топорщатся голыми ветвями, тут и там от сучьев поднимается в воздух белесый парок. Вновь Париж веселился в сиянии солнца, только золото это оказалось холодным и оставляло после себя лишь ощущение недоверия.
Близился полдень.
Я поел в кафе — две сдобные булочки, салат, паштет из гусиной печенки — и вдоволь начитался газет. Позволил себе графинчик бургундского, вино согрело душу, примирив с окружающей действительностью и едва не подвигнув меня на написание заявления об участии в конкурсе вакансий для Сальнетрие. Но кофе отрезвляет. Влив в себя три чашки крепчайшей «арабики», я пришел к заключению, что лучше уж воздержаться. После трагедии семьи Суде ни Пинель, ни Эскироль не возьмут меня. Уж не означало ли сие, что денечки мои в этом городе сочтены? А если так, то куда направить стопы? В Страсбург? В Марсель? Или уж к немцам? В конце концов, я все же уроженец Эльзаса.
Чего это я так всполошился? Пока что у меня оставалось кое-что, припасенное на черный день. Хорошо, но надолго ли хватит столь жалких грошей, если принять во внимание дороговизну этого города? Отбросив мучительные вопросы, я отдался созерцанию красоты и богатства окружавшего меня мира. Оставив позади Триумфальную арку в убранстве строительных лесов, побрел по Елисейским полям, воображая, чего бы накупил себе, если бы невзначай поимел счастье в лотерее. Разнообразия ради я удостоил взглядом двух изящных наездниц. Втиснутые в тесные наряды для верховой езды, застывшие в женских седлах, дамы эти до жути напоминали мне приклеенные к седлам манекены. Лица безучастны, неподвижны, сплошное высокомерие, горделивая неприступность — великолепное дополнение к серо-белым породистым кобылам с аккуратно подрезанными и связанными наподобие веера хвостами.
«Будто ансамбль заржавленных механизмов, — подумалось мне. — Вы, милые дамы, продолжал я внутренний монолог, постарались внушить себе, что коль уж ты отправляешься на верховую прогулку по Елисейским полям, то надлежит придать себе вид бесчувственных созданий. Но в театральной ложе вы можете позволить себе хохотать до упаду и вовсю глазеть на собеседника, будто он — занимательнейший в этом мире человек, даже если вы его откровенно презираете и готовы отхлестать веером по морде. В церкви вы вновь само благочиние, целомудренные взоры, очи долу, хотя уголки рта под вуалеткой презрительно опущены. Вам кажется, что вы отменно владеете собой. На самом же деле вы перманентно самовнушаемы, постоянно одергивая себя предписаниями comme il faut».
Подкатил низкий открытый экипаж, запряженный двумя рысаками. Поводья держала молодая красавица. «Явно из соратниц Ла Бель Фонтанон», — мелькнуло у меня в голове. Какое участие и какие же муки в этом взоре! Будто бремя статуса, обязывающего ее показываться на людях непременно в роскошном кабриолете, едва-едва переносимо.
Поддавшись минутному порыву, я приподнял шляпу в знак приветствия. Безжизненный взор красавицы устремился куда-то мимо, и экипаж проехал дальше.
А вот это уже будет явный афронт, это пойдет вразрез со всеми предписаниями, рекомендациями и нормами, дорогие мои дамы заодно с господами, не без злорадства заключил я и улыбнулся встречной паре. Седобородый месье возмущенно взметнул вверх брови, длиннолицая мадам в капоте пристыженно вперилась в тротуар. И банально, и комично: одного-единственного жеста порой достаточно, чтобы на мгновение ока лишить человека дара речи, но уже минуту спустя он примется разглагольствовать, что, дескать, неблаговоспитанно расточать улыбки первым встречным, ибо среди них могут быть и порядочные люди!
На площади Революции я прошелся до Обелиска, у подножия которого рядом с корзиной красных роз сидела слепая со спутанными волосами. Сидела она очень прямо, с деревянной дощечкой на коленях, через которую протянулась надпись мелом: «Не забудьте меня!» Тут же стояла и коробочка, в которой поблескивали мелкие монеты.
— Пожалуйста, одну розу, мадам.
Женщина потянулась к корзине, достала розу и поднесла ее к носу.
— Эта подойдет?
— Вполне.
— Хорошо. Только не признавайтесь вашей даме сердца, что купили ее у слепой, что сидит у Обелиска. А то она станет обвинять вас во всех смертных грехах.
— Почему вы так считаете?
— Ну подумайте сами. Преподнести любимой розу, купленную у слепой, — это примерно как если бы ваша любимая преподнесла бы вам в подарок платочек, в который она выплакала всю свою первую и неразделенную любовь.
— Знаете, мадам, а ведь вы, пожалуй, правы.
Шел я без определенной цели и, перейдя через Тюильри, заметил, как у одного из Фонтанон на месте закружился клошар. Сначала он шатался из стороны в сторону, будто годовалый ребенок, который учится ходить, но постепенно обрел устойчивость. На лице его приятеля, подзадоривавшего беднягу, было написано желание, чтобы тот упал наземь, по клошар падать не желал. Убыстряя темп, он хлопал в ладоши, потом, упав на колени, продемонстрировал публике элементы казачьей пляски. Лицо его сияло счастьем и самоотречением. Вдруг он замер, будто осененный неожиданной идеей, после чего вскочил, бросился к собутыльникам и принялся размахивать кулаком перед носом у одного из них, а тот без слов протянул ему бутылку вина.
На подходе к Пале-Рояль я ощутил боль в натруженных ногах. Оглядевшись в поисках пролетки, я заметил целую конку. Махнув кучеру, я остановил неуклюжую, выкрашенную в белый цвет коллективную повозку, запряженную двумя лохматыми тяжеловозами. Кондуктор услужливо сбросил мне лесенку, получил с меня три су, и повозка неторопливо задвигалась дальше. В рассчитанной на два, если не на три десятка человек конке сейчас набиралось едва ли полдюжины пассажиров, таких же, как и я, истомленных ходьбой пеших гуляк. Я вспомнил, что этот вид транспорта в летний период особо ценим дамами, хоть и сетовавшими на медлительность конки, но преисполненными благодарности за то, что она подбирала их, когда они возвращались домой, обессиленные обходом магазинов или рынков. Оказывается, эти конки — просто очаровательны и не так уж и безвкусны. День напролет конка объезжала один и тот же маршрут, а я втихомолку спрашивал себя, что же мне все-таки понадобилось на ее конечной остановке, у мэрии.
