Саймон Монтефиоре - Сашенька
Молодая крестьянская девка, высокая, могучего телосложения, с черными усиками над верхней губой и почти сросшимися на переносице бровями, набросилась на Сашеньку, грубо ругаясь.
Памятуя о женщине, которая напала на нее в тюрьме, Сашенька резко оттолкнула девку, но у той изо рта пошла пена, и она вдруг впилась зубами в Сашенькину руку. Девушка закричала от боли, стряхнула с себя крестьянку (позже Саган сообщил, что то была дочь Распутина) и решительно потянулась к матери. Схватила ее за руку и за ногу и вытянула из кучи. Остальные женщины пытались помешать ей, но Саган с еще одним жандармом оттеснили их.
Существо, которое было ее матерью, лежало теперь у ее ног, дрожа и всхлипывая, под равнодушными взглядами Сагана и жандармов, которые обсуждали предстоящее вскрытие тела Распутина и гадали, кто его убил.
— Благослови Господи этих людей за любовь к Отечеству! — воскликнул один из жандармов.
Услышав высочайшие имена — Юсуповых и великих князей — Сашенька не обратила на них никакого внимания и не знала, что делать дальше. Предплечье пронзила резкая боль: Сашенька разглядела на руке следы укуса крестьянки. Ариадна была в простом цветастом платье — совсем не похожем на то, что она носила ранее, и Сашенька поняла, что мать хотела предстать перед Старцем Григорием кроткой овечкой.
— Возьмите себя в руки, мадемуазель Цейтлина.
Необходимо увести ее отсюда немедленно, — велел Саган, надевая свой котелок. — Я помогу вам. Держите ее под руки.
Вдвоем с Саганом они взяли Ариадну под руки и вытащили в коридор. Мать продолжала всхлипывать и что-то бессвязно бормотать. Когда они проходили мимо генерала со свитой, Сашенька испугалась, что ее станут жалеть, но на них едва обратили внимание.
— Они и не такое видели, Земфира, — прошептал Саган. На лестничной площадке Ариадна вновь зашлась в крике:
— Григорий, Григорий! Отзовись! Как же мы без тебя? Кто нас благословит? Кто отпустит нам грехи наши? Григорий! Я должна дождаться его! Он вернется за мной… — Она пыталась выскользнуть, царапалась и кусалась, рвалась назад в квартиру, но Саган молниеносно схватил ее и подозвал двух городовых, охранявших парадную дверь.
— Нам без вас не справиться, господа!
Один городовой, заняв Сашенькино место, взял Ариадну под руку слева, Саган справа, а второй городовой, натянув шапку, подхватил ее за обе ноги.
Втроем они снесли Ариадну по лестнице; платье у нее задралось, открыв подвязки на чулках и голые ноги.
Сашенька отвернулась, напуганная и отчаявшаяся, однако благодарная им за помощь. Под пристальным взглядом полиции она пересекла двор, надеясь, что никто не догадается, что это непотребство — ее мать.
Сашеньку охватили жалость и стыд.
Авто, за рулем которого сидел жандармский вахмистр, сдало назад во двор.
— Сажайте ее в машину, — приказал запыхавшийся Саган. Один из жандармов, находившихся во дворе, открыл дверцу и сам забрался внутрь, помогая усадить Ариадну в машину. — Отвезите ее домой, Сашенька. Желаю удачи!
Саган захлопнул дверцу и наклонился к шоферу.
— Спасибо, вахмистр! На Большую Морскую, да поживей! — Саган пристукнул кулаком по крыше автомобиля. Сашенька осталась в машине одна с матерью — это напомнило ей то время, когда после революции 1905 года они путешествовали по Европе в собственном салон-вагоне. Она вспоминала цокот копыт казацких лошадей по заледенелым мостовым, вспомнила, как Цейтлин отослал их на запад. Ариадна, уже тогда вечно полупьяная, носила алую парчу и вела себя как королева, причем ее неизменно сопровождал очередной «дядя». Были среди них розовощекий англичанин, некий гвардейский офицер в золоченой кирасе и высокой медвежьей шапке, барон Мандро по прозвищу Ящерка, стареющий еврей из Галиции с черной повязкой на глазу, нарумяненными щеками и волосатыми руками, похожими на тараканьи лапки.
Однажды он похлопал Сашеньку по щеке. Она укусила его — девушке до сих пор чудился привкус алой крови Ящерки на языке, — и Ариадна закатила дочери пощечину.
— Убирайся вон, гадкая девчонка! — И Сашеньку вынесли из комнаты, а она кричала и лягалась. Теперь, десять лет спустя, она несет брыкающуюся и орущую Ариадну.
Сашенька вгляделась в окно: ей так хотелось быть на улице, на заводе или на явке — рядом с товарищами, подальше от домашних проблем. В ресторанах и ночных клубах толпилось множество людей. Стайка шлюх прошла мимо Исаакиевского к «Астории» — разодетых во все алое, золотое и в блестящую в темноте на фоне снега кожу. Сашеньке они напомнили гвардейский полк.
Санкт-Петербург лихорадило, никогда еще ставки в покер не были так высоки, никогда еще не было так много кутил, так много лимузинов у дверей «Астории»… Это пир перед чумой?
Когда голова Ариадны упала Сашеньке на плечо, девушка сказала себе, что она марксистка и большевичка, больше у нее нет ничего общего с родителями.
23
— Ваша гостья уже прибыла, господин барон. Цейтлин попросил даму встретиться с ним в «Дононе» на Мойке, 24. Вечером в ресторане полно политиков, богачей, куртизанок, а днем в «Дононе» людей было мало, поэтому Цейтлин частенько использовал для конфиденциальных встреч свой личный кабинет.
Именно здесь, в своем личном кабинете, который так и называли, «кабинет барона», в августе 1914-го Цейтлин встречался с военным министром, чтобы окончательно обсудить поставку прикладов для царской армии.
С утра он позвонил метрдотелю Жану-Антуану, выходцу из Марселя, славящемуся своим благоразумием и памятью на имена, а также тактом в урегулировании наиболее скандальных сцен.
— Mais d’accord, mon baron[6], — ответил Жан-Антуан.
— Ваш кабинет готов. Шампанское со льдом? Ваши любимые раки? Или просто английский чай с пирожными и шотландский виски?
— Просто чай.
— Я сейчас же пошлю в английский магазин.
Обычно Цейтлин ездил на авто, но сегодня натянул шапку-ушанку, черное пальто с бобровым воротником, галоши на теплой подкладке поверх открытых серых туфель, взял трость с серебряным набалдашником в форме волчьей головы — и вышел из дому незамеченным.
Цейтлину нравилось бродить неузнанным по темным улицам, без шофера и охраны. Снегопад прекратился, но из-за сильного мороза снежный наст тут же превращался в лед. Он почти слышал, как на Неве затягивается каждая трещина и излом серой ледовой корки. На улицах зажгли фонари, по рельсам грохотали трамваи. За его спиной раздались звон бубенцов и хохот. Сани с толпой улюлюкающих студентов промчались мимо него и унеслись прочь.
Сейчас молодежь делала то, что ей взбредало в голову. У них не было никаких ценностей, никакой дисциплины.
Что лучше — быть бедным или богатым?
Посмотрите на его взбалмошную жену! А его дорогая Сашенька — абсолютная загадка для отца. Он любил ее и хотел защитить. Однако, кажется, родители ее больше не интересуют. На самом деле она оказалась совсем чужой. Иногда отец думал, что она его презирает.
Ему захотелось расплакаться как ребенку. Словно старик, который напевает школьный гимн, Цейтлин мурлыкал себе под нос Кол Нидр, мелодию его детства, мелодию исчезающего мира. Тогда он ее презирал, а теперь сомневался: а что, если это был верный путь?
Он пошел к Егорову, в баню с готическими краснокоричневыми стенами и грязными стеклами; слуга в белой рубахе и черных бриджах провел его в отдельную кабинку. Раздевшись, он вошел в ледяную ванную под сводчатой аркой по железному мостику, увитому буйной растительностью. Потом он какое-то время отдыхал, лежа на гранитном помосте.
Друзья приветствовали Цейтлина, пока несколько лысых голых мужчин, невероятно похожих в своей наготе, охаживали друг друга березовыми вениками. Цейтлин лежал безучастный ко всему и думал.
«Я бы помолился, если бы верил в Бога, — говорил он себе. — Но если Бог существует, мы для него всего лишь земляные черви. Моя религия — успех. Я сам кузнец своей судьбы». Однако в глубине души Цейтлин верил, что существует нечто большее, чем человечество. За клубами сигарного дыма, изысканными усиками, рубашкой с запонками, сюртуком, английскими брюками со стрелками и короткими гетрами он оставался евреем, верующим в Бога вопреки самому себе. Он учился в хедере, учил Шулхан-Арук — жизненные правила, Пятикнижие, комментарии, Талмуд, Мишнах.
Где-то спустя час он оделся, сбрызнулся одеколоном и пошел назад по Невскому. В темноте сияли огромные витрины магазина Фаберже.
— С Масленицей, барин! Садись, подвезу! — крикнул извозчик-финн, взмахнул кнутом, осаживая приземистых лошадей; колокольчики весело позвякивали под дугой. Цейтлин отмахнулся от извозчика и скачущей походкой пошел дальше.
— Десятилетиями я был в безопасности, но в плену. Я возвращаюсь к жизни после долгой спячки. Я перевоспитаю дочь, покажу, как сильно я ее люблю, стану учить ее. Никогда не поздно начать все сначала, никогда не поздно, верно?
