Жорж Дюамель - Хроника семьи Паскье: Гаврский нотариус. Наставники. Битва с тенями.
Школа на улице Депре вскоре стала для меня некоей благословенной обителью, где я пожинал плоды своих трудов, что льстило моей гордости. Но, радуясь своим успехам, я не забывал о семейных невзгодах. В полдень и вечером, возвращаясь домой, я останавливался у каморки привратницы и тихонько стучался в оконце.
— Нет, нет, — говорила она, — ничего для Паскье.
Во время каникул, в час, когда, по моим расчетам, почта уже должна была прийти, я, крадучись, на цыпочках спускался по лестнице. Уже в этом раннем возрасте я знал, что сплошь да рядом корреспонденция из провинции прибывает после полудня. Иной раз я видел тетушку Тессон во дворе, где она чистила одежду или судачила с кумушками.
— Есть что-нибудь для нас? — спрашивал я ее.
Она передергивала плечами.
— Кажется, две-три бумаги.
— Ну, а письма?
— Может, и есть письма. Потом я погляжу.
— Видите ли, — бормотал я, краснея, — мы ждем письма, должны получить письмо из Гавра.
Под конец тетушке Тессон запомнилось это название, и, когда я проходил мимо нее, она говорила с угрюмым видом:
— Поднимайся к себе наверх, малыш. Еще ничего нет из Гавра.
Как-то вечером, в начале зимы, возвращаясь из школы, я испытал подлинное потрясение. Привратница, как видно, куда-то отлучилась, — дверь ее была на замке. Заглянув в оконце, я увидел столик, куда обычно складывали почту для жильцов. Уже смеркалось. В каморке было совсем темно. Газовый рожок в вестибюле ронял мигающий луч на разбросанные письма, и я разглядел на одном из них нашу фамилию: «Паскье». То был белый конверт казенного образца. На уголке можно было разглядеть две-три печатные строчки. Расплющив нос о стекло, я наконец разобрал слово «контора», которое уже имело для меня определенное значение. А под ним другое, магическое слово «Гавр».
Сердце, как козленок, запрыгало у меня в груди. Фердинан еще не вернулся: он готовился к выпускным экзаменам и ходил на дополнительные занятия. Дезире опередил меня, он медленно поднимался, по лестнице, по нашему обычаю, шаркая ногами по ступенькам. В одно мгновенье я его догнал.
— Дезире, — сказал я, — оно там!
До него сразу же дошел смысл этой загадочной фразы.
— Письмо из Гавра? — спросил он.
— Да, но тетушка Тессон ушла, не знаю куда. Бегу сказать маме.
Дезире следовал за мной по пятам.
— Ах, оно пришло, — сказал он с глубокомысленным видом. — Я готов был ручаться…
— Как же ты мог об этом знать?
Дезире, поднимаясь по лестнице, вздернул плечами, как бы уклоняясь от ответа, но тут же прошептал, опустив голову:
— Я попросил мадемуазель Байель научить меня молитве и молился о письме. И вот видишь, оно и пришло.
В его глазах светилась радость. Мы вошли на площадку. Наша дверь была заперта. Дома никого не было, что случалось довольно редко. Я вынул ключ из-под половика. Он был завернут в листок белой бумаги, на которой было написано маминой рукой: «Если вам будет совершенно необходимо меня повидать, то я в прачечной на улице Гетэ».
— Подожди свою маму у нас, — предложил мне Дезире Васселен. — Или, если ты войдешь к себе и не захочешь быть один, я прибегу через минуту.
Я стоял с листком в руке, в полном недоумении, сам не знаю почему охваченный грустью. Я догадался, что мама ходит в общественную прачечную, пока мы в школе, — и ужаснулся при этой мысли. Эта прачечная внушала мне какой-то бессознательный страх. Проходя мимо и вдыхая ее запахи, я испытывал тошноту. Из ее узкого коридора вместе со зловонием вырывался оглушительный, сумбурный шум. Двое молодцов в полосатых фуфайках частенько появлялись на пороге и с руганью разбирали отвратительные тюки грязного белья.
Все это пронеслось у меня в голове, но не помешало мне принять твердое решение.
— Пойду и скажу маме, что письмо из Гавра у тетушки Тессон.
— Ладно, — решил Дезире, — я иду с тобой.
Мы спустились вместе. Через несколько минут мы вошли, держась за руки, в дверь с цинковым флажком.
Если веселье порождается шумом, то прачечная на улице Гетэ заслуживала свое название[1] но, по правде сказать, из этой пещеры раздавался самый удручающий шум. Уже на пороге нас оглушил страшный грохот и гам — стук вальков, крики, смех, свист пара. Огромные лампы мутно светили, словно в густом тумане. Множество женщин трудились, стоя над лоханками. В глубине помещения кипел гигантский котел, и из него клубами вырывался пар. Похожий на дьявола мужчина что-то там помешивал. Мне померещилось, что я очутился в аду, о котором рассказывала м-ль Байель.
— Что вам нужно, парнишки? — спросил пожилой мужчина в фартуке, должно быть, хозяин.
Дезире ответил на диво уверенным тоном:
— Мы хотим видеть госпожу Паскье.
Мужчина крикнул:
— Паскье!
Это имя, кровно мне близкое, прозвучало для меня как чужое, совсем незнакомое.
Появилась мама. Какая она была маленькая и смиренная! Какое усталое у нее было лицо! Улыбаясь через силу, она вытирала руки о фартук из грубого холста.
— Что вам нужно, дети мои? — спросила она.
— Мама, — сказал я, — письмо там.
Лицо матери озарилось улыбкой. Она знала, что я имею в виду. У нее начал дрожать подбородок, так заметно, прямо до смешного.
— Я как раз кончила. Подождите, детки.
Она уложила полную корзину белья, давая мне при этом кое-какие пояснения:
— Я прихожу сюда из-за простынь и другого крупного белья, которого дома не могу ни выполоскать как следует, ни просушить. Я понимаю твое волнение, Лоран, но больше не приходи сюда и не мешай мне работать, — разве только придет письмо из Гавра.
Она сняла фартук, накрыла крышкой полную корзину, расправила подвернутые рукава и набросила на голову черный кружевной шарф. Потом взяла корзину левой рукой, а мне протянула правую.
— Мама, — выпалил я, едва выйдя на улицу, — письмо лежит на столе у тетушки Тессон. Я видел это письмо, только не мог его взять: тетушка Тессон куда-то запропастилась. Я думаю, теперь она уже вернулась.
И впрямь, тетушка Тессон возвратилась.
— Возьмите, — буркнула она, — вот вам наконец ваше письмо.
Мама поднялась на третью ступеньку. В одной руке она держала корзину, в другой — письмо.
— О! — вырвалось у меня. — Прочитай его сейчас же!
— Нет, — ответила она. — Дома.
Лестница была длинная, корзина тяжелая. Мы взбирались медленно. Время от времени мама ощупывала письмо, стискивая его между большим и указательным пальцами. Добравшись до пятого этажа, она остановилась передохнуть. И покачала головой.
— Письмо что-то уж больно легкое, больно тонкое! Боже мой, а вдруг это не то? Вдруг это не то, что мы ждем!
Мама все делала очень тщательно. Она отперла дверь, потом осторожно зажгла большую лампу в столовой, большую медную лампу. Пальцы у нее были еще сырые, и она вытерла ламповое стекло белоснежной тряпкой. Затем она уселась на стул и разорвала конверт, полученный от нотариуса. Я впился в нее взглядом и, наблюдая, как у нее дрожит подбородок, думал о множестве вещей, о множестве незнакомых людей, об экзаменах отца, о тетках из Лимы, о деде Гийоме Делаэ, о казни маршала Нея: «Не бойся, Гийом…»
— Нет, — сказала наконец мама, встряхнув головой.
— Но ведь это письмо из Гавра?
— Да, это письмо из Гавра… Но не то письмо.
— Но что же это такое, мама?
— Бумага, которую надо подписать. Как тебе объяснить! Ну, из этого видно, что наше злополучное дело идет своим чередом.
Мама уронила письмо на колени. От нее пахло жавелевой водой и мылом. Кожа на руках сморщилась, растрескалась от стирки и отливала какой-то жуткой белизной. Недавно она стала носить обручальное кольцо на мизинце, — так у нее распухли суставы.
Мама сосредоточенно смотрела перед собой на стену и сквозь стену куда-то вдаль.
— О! Не смотри так! — взмолился я, размахивая рукой у нее перед глазами.
— Почему?
— У меня от этого сердце разрывается.
В тот вечер отец вернулся поздно, когда мы уже давно пообедали. Как видно, он где-то поел и сразу же уселся за письменный стол. Я уже несколько дней спал на пресловутом диване Сесили. Я лежал смирно, дремал или притворялся, что сплю, и не мешал отцу работать.
— Что ты скажешь об этом письме, Раймон? — спросила мама.
Отец пожал плечами.
— Это значит только одно, что дело еще не пришло к концу. Доверенность! Им все еще требуются доверенности! В лучшем случае нам хватит на два-три месяца. На те деньги, что я получу от Клейса, мы протянем два месяца.
— Но послушай, Рам, детям совершенно необходима верхняя одежда. И башмаки и белье! А через полтора месяца срок уплаты за квартиру. Нам никак не свести концы с концами.
Папа тяжело вздохнул.
— Мне пришло в голову, что можно что-нибудь заложить в ломбарде, — сказал он. — Это поможет нам выкрутиться.
— Я не против, но что именно?
