Владислав Ляхницкий - Алые росы
— Подожди, — обернулся Иннокентий к приказчику. — Покажи нам расчет. Не хмурься, показывай.
— А вы кто такой будете ей?
— Двоюродный мордвин. В тот раз тебе сказывал: я член комитета революции. И сейчас тебе говорю… Ну-у!
Приказчик нарочно мешкал, раскрывая конторскую книгу, и долго мусолил пальцы, листая страницы. Надеялся, лопнет терпение Иннокентия, взорвется он, накричит, наругает, а про бабу забудет. Но Иннокентий кусал усы и молчал.
— Вот он, наконец. — Приказчик поправил очки на носу. — В феврале одна тысяча девятьсот двенадцатого года взято сорок рублев. За пять лет накопилось процентов двадцать пять рубликов и полста копеек. Ситцу на сарафан в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году набирала?
— Дык…
— Вот тебе дык. Налог за тебя контора платила? Теперь свой дивиденд посчитай. Хлеба на полста три рубля шестнадцать копеек сдала?
— Полста? — взвизгнула баба. — Семь лет по возу — и на полста!
Приказчик стоял на своем. Сдай перед этой бабой, полсела набежит. Каждый день здесь ревут.
— А посконь пошто вторым сортом писал?
— Он второй и есть. Третьим бы надо, да уж ради тебя переживу головомойку. Так-то вот, Иннокентий Романыч, ради них, мокрохвосток, ради их ребятишек, ради мужиков ихних, что на фронте страдают, все с них скощаем, а они… видишь сам… — хотел книгу захлопнуть.
Иннокентий заложил ладонь в книгу.
— Постой. Посконь ее я третьего дня сам видел — шерстка ягнячья, а не посконь: и мягка, и длинна. Пойдем на склад, посмотрим.
— По какому праву в чужие склады? Я небось в твою постель нос не сую.
— Ваницкий половину Сибири захватил: прииски его, рудники, золотище гребет, а ты солдатку на копейках обходишь.
— Да мы… что… Это вам кажется, Иннокентий Романыч, — вышел из-за прилавка приказчик и, взяв Иннокентия под руку, отвел его в дальний угол, оглянулся: баба далеко. — Суконце на поддевочку мы получили, Иннокентий Романыч, загляденьице. Пух лебяжий, а не суконце. А цвет-то, цвет, что твое небо в погожий день. Для Ульяны Капитоновны полушалочек покажу, пожалте в лабаз…
— Ты что, обалдел? Покупать меня вздумал, — Иннокентий схватил приказчика за грудки и приподнял от пола. — Счастье твое, что хватил не за горло, а то бы хрипел у меня. Иннокентия покупать! Ах ты… — отшвырнул. — Иди пока, да наперед под руку не суйся.
Оторопевший приказчик отступил на полшага, еще на полшага. Никак прогорел Иннокентьев гнев. Тогда, оправляя рубаху, зашипел с хрипотцой:
— Ты, поди, думать мильены Ваницкого из тысяч складываются? Н-нет, шалишь, из копеечек. Копейку упустишь — в ту щелку и мильен уползет. Ты, поди, думать, что Аркадий Илларионыч, ваш эсеровский вождь, не знат про эти копейки? Ого! Управитель и он на таких, как ты, давно зуб точат. Смотри, как бы панихиду не пришлось Ульяне твоей заказывать.
И, вернувшись к прилавку, по-волчьи бросая косые взгляды, приказчик решительно дернул конторскую книгу, закрыл ее и накинулся на кричавшую бабу:
— Пошто ревешь? Слыхала звон, да не знашь где он, а людям трезвонишь. Задрать бы тебе, срамнице, подол да накрасить крапивой зад… Где наши обсчеты? Говори!
— Ты же сказал — двадцать семь рублев еще долгу…
— Ври, срамница, — орал приказчик, — все чисто. Тебе еще рупь и шесть гривен приходится. Так-то! На, получи, и в расчете.
— Ловко, ч-черт, — восхитился Иннокентий. — Вроде как победитель остался. Ну, кума, не реви, получай свои деньги, да больше носа сюда не суй.
3.
Из конторы Ваницкого Иннокентий пошел во двор потребительской лавки, к Борису Лукичу. В вечернее время, кажется, созданное специально для деревенских визитов, частенько приходил сюда Иннокентий. Он и сегодня, приоткрыв калитку во двор, приветливо поздоровался с Ксюшей и отступил, оставляя дорогу открытой.
— Принимай, сестричка, гостей. Заходи, Буренушка, заходи, Пеструшка. Ксюша вам пойло давно приготовила. — Пропустив коров, вошел во двор и, плотно прикрыв за собой калитку, спросил — Борис Лукич дома?
— В горницу проходи.
Иннокентий поморщился.
— Духота там… и чай пить заставят. Ты, сестрица, позови его на крыльцо.
Борис Лукич вышел в мягких домашних туфлях, в серой толстовке с расстегнутым воротом. Не поздоровавшись с гостем, он протянул вперед руки ладонями вверх и заговорил взволнованно, словно требуя отчета у Иннокентия:
— Наступление провалили! И какое шикарное наступление провалили! Будто готовил его не сам Керенский, а бездарные царские генералы. Успокоиться не могу. Ты понимаешь, Иннокентий, что это значит для русской свободы?
Нет, Иннокентий плохо понимал, что значит провал наступления для русской свободы. Бывший фронтовик, он знал, что каждое наступление, успешное, не успешное, каждый бой, каждый день на войне — это новые трупы, сожженные села, стоны раненых в лазаретах. «Стыд какой, — сокрушался Иннокентий, — эсер же я, член той же партии, что и Лукич, и Керенский, член комитета содействия революции, а простых вещей понять не могу».
Успокоившись, Лукич устроился рядом с Иннокентием на крылечке. Вечер пригожий. Коровы мирно пережевывают жвачку, а Ксюша их доит возле крыльца. «Бж-жик, бж-жик», — бежит молоко.
— Сегодня Антипа с сыном делил, — начал рассказывать Иннокентий сельские горести. — С барахлишком управились запросто — Лопатина да два чугунка. — А как избу, Лукич, разделить? Антип со старухой ревом ревут: «Неужто на старости лет под порог к чужим людям проситься. Смилуйтесь», — на коленях ползают перед сыном с невесткой. А невестка… У-у, стерва, свое: «Пили. Пусть гнилушка. Пусть не нам и не им». Что будем делать, Лукич?
У Ксюши дыхание перехватило. «Бж-жик… бж-и-к», — не молоко стекает в подойник, а стонет пила, вгрызаясь в гнилую стену избы. «Бж-жик, бж-жик… Пусть не нам и не им».
— По закону пусть одна сторона другой выкуп даст.
— Это Антип-то? У него все имущество — чугунок!
— Или пилить.
— Нет, пилить не могу, Борис Лукич. Это ж нужда кричит, не невестка. Я так понимаю.
— И зачем ты лезешь в эти дела, — досадливо хлопнул Борис Лукич по колену. — Вас выбрали в Комитет содействия революции большие дела вершить, а ты возишься с барахлом Антипа.
— Так ведь люди идут, Лукич. Как откажешь? Флаги, песни — это, верно, в Питере надо, а здесь докука Антипа — моя докука. Сам же сказывал: революция для народа.
— К председателю отсылай в крайнем случае. — Лукич досадовал все сильнее.
— Председателю? Силе Гаврилычу? Да он сегодня у Пахома сено увез. Я к нему: побойся, мол, бога, Сила Гаврилыч, ежели людей не боишься. А он как завернет на полную силу: «Теперь, грит, свобода. Поп Константин рыбаков посадил в амбар и я посажу туда же, кого захочу». Вот тебе председатель.
Еще не остыв после схватки с приказчиком, Иннокентий вновь распалился. По сухому лицу его расплывались красные пятна.
— Борис Лукич, пойми ты меня, посмотришь на нашего председателя, на Ваницкого, на контору его, а с другой стороны — на Антипа, и мороз продирает по коже: да где же свобода? Где, спрашиваю, она?
— Баламут ты, — выкрикнул Борис Лукич и замолчал. Конечно, надо ругать Иннокентия, никак нельзя допустить, чтобы неверие в революцию, свободу, правильность действий Временного правительства укоренялись в сознании таких, как Иннокентий. И в то же время Борис Лукич не мог не сознавать, что Иннокентий кое в чем прав. Тут Борису Лукичу стало не по себе:
«Не может быть прав Иннокентий. Не должен быть прав, — сказал он сам себе. — Иначе как же понять революцию?»— Встал и, спустившись во двор, прошелся к закрытым воротам, потом под крышу завозни, вернулся к крыльцу. Походил — легче стало.
Обычно Борис Лукич доволен, когда приходит Иннокентий, и Ксюша слушает их разговоры. Девушке нужно знакомиться с жизнью и развиваться, объяснял он себе.
На самом же деле в спорах с Иннокентием, Борис Лукич разъяснял ему азбуку партийной программы эсеров. И побеждал его изящными пассажами. Класть Иннокентия на лопатки на глазах у Ксюши становилось потребностью. В присутствии Ксюши Борис Лукич делался остроумнее, изворотливей. Каждому мужчине свойственно мобилизовывать ум, красноречие в присутствии симпатичной женщины. Борис Лукич не составлял исключения.
Но сегодня Иннокентий пришел с такими вопросами, что Борис Лукич не может найти ответов. А Ксюша, видимо, чувствует Лукичеву растерянность и признает победителем Иннокентия.
Неожиданно для самого себя Борис Лукич взрывается:
— Ты, я вижу, против правительства?
— Что ты? Очнись! — испугался Иннокентий. — Ты сам слыхал, как я на митингах за правительство ратую. За войну до победы. Потому как я член Комитета содействия этому самому правительству и понимаю, что должен говорить, а вот в душе… Только тебе одному открыться могу и про живоглота нашего председателя, и про Ваницкого, и про мыслишки, что как воши зудятся в голове: кричу на митинге за войну, а товарищи укоряют: ты же, мол, Кеха, сам видел войну. Схлопотал себе пулю, так зачем других на войну зовешь? Останусь один, раскину мозгой — сердце против войны, против председателя и Ваницкого. А как митинг — лезу на трибуну и кричу: «Война до победы! Да здравствует Временное правительство!» Потому как член Комитета содействия революции и дисциплину партийную понимаю. Дисциплина это мне все печенки сожгла. Тяжело жить, когда говоришь одно и понимаешь, что должен так говорить, а душа другое твердит. Задумаешься другой раз и… — не докончил мысль Иннокентий, не сказал, что другой раз до того становится тошно, что хоть людям в глаза не смотри.
