Александр Хьелланн - Яд
В веселом настроении спутники дошли до конторы. И тут Мордтман пригласил фру Венке зайти в помещение для того, чтобы попробовать его превосходный портвейн.
На фабричных часах было уже двенадцать, и теперь рабочие группами направлялись в город или к поселку, где имелась столовая.
Служащие конторы тоже закончили свою работу и покинули канцелярию, как только их шеф со своей гостьей вошли в помещение.
Весь коридор конторы был тесно уставлен строительным инструментом и какими-то деталями из стали и меди — они были временно сложены здесь, чтобы не загромождать двор, а кроме того, они были здесь в большей безопасности. Мордтман попросил извинения у фру Венке, что так нелегко добраться до его личных комнат.
Наконец фру Венке, миновав коридор, вошла в кабинет и расположилась там на диване, обитом зеленой кожей. Казалось, что из всей фабрики пока что полностью построен только этот кабинет, обставленный комфортабельно и красиво, в английском вкусе.
Здесь, в кабинете, было удивительно тихо. Сюда не доносился грохот парового молота и лязг железных листов. Не слышно было даже голосов. Лишь кто-то быстро пробежал мимо, очевидно торопясь поесть.
Фру Венке стала несколько сомневаться — правильно ли она поступила, зайдя в контору Мордтмана.
Было очень тепло. Развязав ленты своей шляпы, она сказала:
— Но я вскоре должна уйти…
— Зачем же вам так торопиться? Ваш муж вряд ли ждет вас домой раньше обеда.
— Нет, Карстен не ждет меня. А кроме того, он сегодня в качестве эфора присутствует на школьном торжестве.
Эти слова фру Венке произнесла веселым тоном и тотчас же раскаялась в этом. Да, правда, она вместе с Мордтманом нередко подшучивала над своим мужем и над его высоким положением эфора, но сейчас эта шутливость показалась ей излишней. Тем более что Мордтман, улыбаясь, сказал:
— Вероятно, ваш супруг более занят делами, чем это ему желательно?
— Я не поняла ваших слов.
— Нет, я хотел сказать, что любой человек, имея такую жену, как вы, вероятно сожалеет, что его счастье нередко прерывается делами.
— Я бы не сказала, мистер Мордтман, что ваши слова вполне корректны!
— Вы никогда не требовали от меня, фру Венке, излишней корректности!
— Но теперь я требую этого. И требую именно в этом пункте. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю.
— Нет, я не понимаю вас, но повинуюсь. Любое ваше слово для меня закон.
— Не надо ваших речей. Лучше пейте вино!
— Вино, фру Венке, плохое лекарство против любви!
Фру Венке уклонилась от взгляда Мордтмана и стала надевать свою шляпу.
— Вы хотите уйти? Вы рассердились на меня?
— Нет, я не рассердилась, но боюсь, что вскоре могу рассердиться.
— Но почему? Вы не можете запретить мне любить вас.
— Господин Мордтман, это дурно с вашей стороны, и, право же, вы поступили неумно, разрушив нашу дружбу! Разрешите мне уйти.
— Но я ничего не сказал такого, чего бы вы не знали раньше, — ответил Мордтман почтительно и вместе с тем удрученно.
Он открыл дверь кабинета и добавил:
— Позвольте мне проводить вас до города.
— Нет! — ответила фру Венке и торопливо вышла в коридор. Но, усердно стараясь придать себе грозный вид и скорее уйти, она натолкнулась в коридоре на какие-то машинные части. Что-то загремело, что-то угрожающе залязгало. И тут Мордтман схватил фру Венке за талию и с силой втолкнул в кабинет, — в этот момент у дверей с грохотом упал какой-то огромный поршень или что-то в этом роде.
Отодвигая упавшую громадину в сторону, Мордтман сказал почти весело:
— Извините, фру Венке. Но, вообще говоря, это безобразие, что тут имеются такие вещи, которым место на складе. Идемте со мной, однако осторожней. Держитесь ближе к стене.
Фру Венке была все еще напугана падением этого огромного поршня, и теперь ей импонировало спокойствие Мордтмана. Она воскликнула:
— Я вижу, что это опасный дом! Я могла тут расстаться с жизнью.
Фру Венке вышла из конторы на лестницу. Почтительно склонив голову, Мордтман сказал ей:
— Приходится пожалеть, что ваше посещение было столь несчастливое.
Фру Венке стояла на лестнице и надевала перчатки. Не оборачиваясь к Мордтману, она сказала:
— Ну что же вы? Идете со мной в город или нет?
— Но вы запретили мне проводить вас.
— Да, но после запрещения вы спасли мне жизнь, — сказала фру Венке, смеясь. — Идемте, но только ни слова больше о том, что нас чуть было не поссорило.
Мордтман пообещал не говорить лишнего и побежал в кабинет за шляпой.
К удивлению фру Венке, он сдержал свое слово — всю дорогу говорил весело и больше не делал попыток намекать о своем чувстве. И даже во взглядах его, когда они расставались, не было ничего такого, что могло бы смутить ее.
Фру Венке была довольна собой — она раз навсегда показала ему границы. Но она была довольна и Мордтманом — он, несомненно, понял, что его прежнее поведение ни к чему. Это позволит ей с приятностью и без излишних строгостей продолжать с ним знакомство, не опасаясь каких-либо необдуманных шагов с его стороны.
Фру Венке вернулась домой в отличном настроении. Уже давно она не чувствовала себя так радостно, молодо и легко. Ее совесть была совсем спокойна. Она сказала Мордтману всю правду в глаза. Стало быть, теперь все будет в порядке!
В ожидании мужа и сына она села за рояль. Однако перед этим она у зеркала тщательно поправила свои волосы. Затем стала играть, тихонько напевая.
В это время Абрахам сидел в большом актовом зале, переполненном школьниками и взрослыми, Было нестерпимо жарко и душно.
Неутомимый ректор, стоя за кафедрой, раздавал табели и зачитывал отметки. Он громко выкликал имя каждого мальчика в том порядке, в каком ученик был переведен в следующий класс. Впрочем, перед выдачей табелей ректор сказал несколько предварительных слов тем выпускникам, которые, закончив школу, предполагали поступить в университет.
Засим ректор перешел к ученикам старшей группы.
— Ханс Эгеде Брок! — произнес он, вызывая к кафедре первого ученика четвертого латинского класса.
Вслед за этим было названо имя Абрахама Кнорра Левдала.
У Абрахама перехватило дыхание. Он, правда, успешно сдал экзамены, однако никак не предполагал, что его вызовут вторым по счету.
В течение нескольких секунд Абрахам оставался неподвижным и только потом встал со скамейки. Профессор Левдал ловил его взор, чтобы приветливо кивнуть головой, но Абрахам шел к кафедре не поднимая глаз.
Ректор, протянув ему табель, сказал:
— Ты был прилежен, Абрахам, и поэтому так успешно сдал экзамены. Надеюсь, что в следующем году мы — твои учителя — будем довольны тобой и во всех других отношениях.
Эти слова тотчас погасили радость Абрахама. Он автоматически вернулся на свое место. Ему показалось, что в зале наступила тишина и вокруг повеяло холодом от сотен холодных глаз, устремленных на его грешную особу.
Профессор Левдал громко закашлялся. Ему не понравилось, что его сыну сделали замечание. Уже давно пора забыть об этом школьном происшествии, а не возвращаться к нему, да еще публично.
Выдача табелей продолжалась. Родители с напряженным вниманием вслушивались в объявляемые имена. Лица у них оживлялись, когда их драгоценное чадо стояло у кафедры. Но потом это родительское оживление сменялось безразличием либо раздражением на непомерную духоту в зале. Уж скорей бы ректор приступил к своей заключительной речи!
Однако для маленьких школьников вся эта процедура с табелями была чем-то совершенно иным. Среди малышей всколыхнулись все чувства. Честолюбие и тщеславие, разочарование и отчаяние, вплоть до полного отупения, зависть и ненависть, гордость и злорадство, вплоть до жажды мести, — все эти чувства пришли, казалось, в движение. Было похоже на то, что эти чувства прогуливались по всем рядам стульев, где сидели малыши.
Еще бы — здесь перед малышами разыгрывались поучительные сцены. Здесь была показана наука — как пробиться в жизни и как обогнать другого хотя бы на один-единственный шаг. Да, это была наука житейской борьбы — за свое положение, за следующий чин либо за пышную похвалу. Дружеские чувства и равенство были излишними в этой борьбе. Завидовать тем, кто выше, и презирать оставшихся внизу — вот что в конечном счете заменяло все остальные эмоции.
За весь долгий учебный год школьникам ни слова не было сказано о том, что утомительное приобретение знаний может стать радостью в совместной житейской борьбе. Да и теперь, по окончании учебного года, никто ничего не сказал о равенстве и содружестве на трудных путях науки. Напротив, сегодня, на торжественном акте, еще в большей степени, чем когда-либо раньше, разъединялось братство и зачеркивалось товарищество. Сама наука была здесь использована для того, чтобы перенумеровать и тщательно расклассифицировать всех школьников.
