Хамза Есенжанов - Крутое время
— Дорогой мирза! Трудно, ой, как трудно быть во главе правительства. Особенно сейчас, в наше время. Обуздать смутьянов, вроде Мамбета, могут только такие джигиты, как ты. Побольше бы нам таких смелых, деловитых джигитов, тогда бы дела нашего народа быстро пошли в гору.
Губайдулла нахмурился и решил оборвать брата.
— Ты помолчал бы, Хамидулла! Тебе известно, что я не поклонник сладких речей… А вам, Каржауов… мирза, я бы хотел сказать вот о чем. — Губайдулла сделал паузу, и Каржауов быстро, злобно повернулся к нему. — Многое мне кажется загадочным, — продолжал учитель. — Деятельность Жанши, человека высокообразованного, знающего историю общества, мне непонятна. Ведь гонения, которым он подвергает передовых, мыслящих людей, не что иное, как варварство. Атаман Мартынов, к примеру, — ярый монархист. Поэтому вполне понятно, почему он расстреливает, вешает, сажает в тюрьмы людей, жаждущих свободы. Но как понять то, что Жанша, ратуя за национальное равноправие, жестоко преследует Бахытжана Каратаева, Мендигерея Ипмаганбетова, которые борются за свободу и счастье казахов? Или любовь к простому народу, беднякам-скотоводам, сиротам и вдовам предосудительна?
— Они не о казахском народе заботятся, они предали, продались русским босякам! — выпалил Каржауов.
— Ничего подобного, мирза Каржауов. Это Жанша поет старые песни, прикрываясь высокими словами о свободе, равенстве и независимости. И суть его песни ясна: это ненависть к нарастающей русской революции, а вместе с ненавистью недопонимание ее глубокого смысла. Одинокий кол не может удержать разлива реки, а русская революция сильнее самого могущественного разлива. И она, как неукротимое весеннее половодье, смоет с земли всякую нечисть. Называть это революцией босяков и считать ее поборников предателями — прямо-таки кощунственно. Если вспомнить прошлое, то русские бедняки-земледельцы испокон веков сочувственно относились к казахским беднякам-скотоводам. А атаманы, на которых опирается Жанша, были общими их врагами…
— Нет, больше я не могу слушать, я уезжаю, — хрипло сказал Каржауов Хамидулле. — С этим человеком я поговорю по-другому…
— Нет, нет, что вы! Уже овцу зарезали, — всполошился Хамидулла. — Покушайте свеженького мяса.
— Нет, не останусь! С этим человеком я не сяду за один стол!
II
Проводив рассвирепевшего начальника, Хамидулла тут же вернулся.
— Ай, Губа-еке, не зря говорили в старину: если твой начальник слеп, то и ты зажмурься на один глаз… — начал было он, но старший брат оборвал:
— Если таких, как этот гость, расхваливать, превозносить до небес, они и в самом деле подумают, что справедливее, умнее и важнее их нет людей на земле. А ты еще захотел, чтобы я поддакивал ему.
— Ласково поговоришь — и змея из норки вылезет. А ведь он может укусить. Сейчас много таких кусак развелось.
— Чем трусливо бежать от гадюки, лучше вырвать ей жало и избавить от беды и себя и других.
На этом разговор братьев кончился, и Губайдулла снова распорядился запрячь коня, посадил на козлы сына и отправился в город.
Когда путники выехали на большую дорогу, Губайдулла прислонился поудобней к мягкой спинке тарантаса и попросил сына не гнать шибко, чтобы не поднимать пыли.
«Лучше вырвать ей жало… — думал он о своих же словах. — Но как вырвать? Хамидулла прав, этот глупец может и ужалить. Власть тогда справедлива, когда она в руках мудрых. Власть же в руках Каржауовых — очень и очень опасна. Он может что угодно наговорить правителю велаята, сдерживаться не станет… Однако разве можно мои мысли, мои думы запрятать в тюрьму?..»
Только теперь Губайдулла встревожился. «Но какие у него доказательства, чтоб осудить меня? Кхм-м, впрочем, уж если они захотят, то очень просто осудят и невинного. Что значат факты, доказательства, справедливые речи для тех, кто привык творить произвол? А что это такое — про-извол? Несправедливость? А где справедливость? Где они — правда и кривда? Бунт Мамбета, не захотевшего быть бессловесным рабом Кириллова, давно измывавшегося над ним, — справедливо это или нет? Или, может быть, справедливость — это распоясавшийся офицер Каржауов, который и сегодня требует от Мамбета беспрекословного подчинения?! Кто их рассудит? Каждый понимает справедливость по-своему. Кругом обман. Целенаправленная ложь…»
Учитель машинально снял шляпу, провел по волосам и снова надел ее, не замечая, что делает; мысли его напряженно искали выхода, а рука невольно зажала ворот просторного чапана из верблюжьей шерсти, который он надел вместо пыльника поверх сюртука.
— Ложь! — прошептал он. — Но разве ложь не один из приемов управления народом? И получаются звенья одной цепи: власть — ложь — произвол. Это тяжкая болезнь степи, ее вековая мука. Нет, не болезнь степи, а насилие, пришедшее в степь извне…
В прошлом году зашел разговор о сборе средств для содержания управленческого аппарата и армии Западного велаята. Тогда группа учителей предложила облагать налогами только баев, а бедняков, сирот, вдов освободить от непосильных сборов. Руководители велаята рассудили иначе. «Поскольку правительство единое, общее для всех, — заявили они, — значит, все должны платить налоги в одинаковой мере». Сто рублей с каждого двора — таково было решение велаята. Вот один из примеров управления народом! Вот одна из несправедливостей велаята! А как собирали войско? Первыми в списке оказались дети бесправных бедняков. Среди защитников велаята не оказалось детей баев и волостных правителей, биев и ишанов. А если и были, то считанные единицы. Выходит, что велаят и кормят, и защищают одни только бедняки. А кто ими управляет? Одни только Каржауовы…
На этот раз учитель не дотронулся до шляпы, а сделал лишь движение правой рукой, будто отгоняя назойливую муху. На самом же деле никакой мухи не было, а от множества несправедливостей так просто не отмахнуться.
— Потише, Мержан, не спеши. Путь недолог, доедем.
Мальчик и без того не торопил коня. Он понял, что отец сказал это просто так, машинально, так что можно не отвечать.
Снова нахлынули думы. «Почему Каржауовы приносят народу одно только горе? Все их дела бесчеловечны, но попробуй перечить — затопчут, состряпают ложный донос и бросят в тюрьму. С какой целью? Чтоб показать себя, свою власть. И объясняется это одним: карьеризмом. Мерзким желанием любым путем стать выше других, важней, значительней. Чужая честь, мечта, чужое достоинство и в грош не ставятся».
На душе Губайдуллы было так тяжко, что. казалось, нет сил поднять головы. Он глядел на землю, но сейчас не замечал знакомой дороги между городом и Камысты-Кулем. Перед взором клубились обрывки мыслей.
Неожиданный приезд крупного чиновника велаята, его высокопарные речи, пренебрежение к гостеприимству дома взволновали Губайдуллу. О многом он передумал в дороге, осуждая правителей. Много повидавший на веку учитель не раз пытался найти корень зла, и каждый раз его мысли останавливались на одном и том же: «А что делать дальше?» Ответа учитель не находил.
«Ваши речи сбивают с толку таких смутьянов, как Мамбет!»— говорит Каржауов,
«Правительство, которое заточило в тюрьму Бахытжана, преследует Мендигерея, может легко и меня обвинить в преступлении», — подумал Губайдулла. Он не боялся, но ему вдруг очень захотелось поделиться своими сомнениями с добрым, умным человеком, хорошо разбирающимся в последних событиях, Хабибрахманом Казиевым, заведующим шестилетней двухклассной русско-киргизской школой в городе Джамбейты. Эта школа издавна славилась своими учителями, учениками, добрыми делами.
В роду Казиевых было много и ученых, и неучей. Хаби-брахман Казиев среди них стоял особняком. Он был полной противоположностью Салыха Казиева, бывшего знаменитого управителя, ныне почетного члена Джамбейтинского велаята. Правнуки легендарного казахского батыра Срыма, внуки красноречивого Казия, одного из двенадцати биев хана Джангира, дети не менее знаменитого отца, отпрыски славного, могущественного рода, оказались на разных жизненных путях. Салых Казиев был всемогущим бием, одно слово которого приводило в трепет всех байбактинцев; Хабибрахман Казиев долгие годы учительствовал, воспитал многих джигитов, которые в городах и аулах честно служили народу. Хабибрахман пользовался огромнейшим авторитетом и безграничным уважением. Грозного Салыха все боялись, редко кто осмеливался въезжать без разрешения в аул Салыха, а к Хабибрахману шли толпой, дом его был всегда полон гостями и просителями…
Крупнотелый, большеглазый, спокойный, представительный Хабибрахман сам встретил Губайдуллу и вежливо проводил его в свой дом — просторный, светлый и чистый особняк, построенный возле школы. Посадив почетного гостя в мягкое глубокое кресло рядом с большим письменным столом, хозяин почтительно поинтересовался его здоровьем.
