Явдат Ильясов - Пятнистая смерть
Но эта пропахшая кислым молоком и овечьей шерстью сакская женщина…
В юности Куруш отличался веселым и смешливым нравом. По мере того, как он взрослел и старел, губы потомка Гахамана все реже раздвигались в улыбке и все чаще кривились от злобы.
Казалось, груды золота, серебра и драгоценных камней, поднимавшиеся в царских подвалах от похода к походу все выше, притягивали и поглощали живой блеск царских глаз, отдавая им взамен свой ледяной холод.
И все же, не в пример буйному Камбуджи — сыну и наследнику, царь старался всегда держать гнев на привязи, как держат на цепи охотничьего гепарда — крупную пятнистую кошку с длинными собачьими лапами, что настигает добычу, в отличие от леопарда, тигра и прочих собратьев кошачьей породы, не прыжком из засады, а стремительным гоном.
Поэтому и удивил всех присутствующих — удивил и напугал — сдавленный вопль из уст повелителя:
— Осли-и-ица!
Гепард оборвал цепь и с рыком вырвался на волю.
Дыша отрывисто и хрипло, запыхавшись, как после рукопашной, царь остановился посередине лужайки, заложил руки с ножом и точилом за спину, устало сгорбился. Выгибая шею, точно гриф, он медленно обвел приближенных неподвижными, как у ночной птицы при свете солнца, странно пустыми зрачками.
«Он безумен», — подумал Утана, чувствуя холод в мозгу.
— Глуха у доброму слову? — Куруш с яростью пнул дикую ослицу в живот. Самка онагра тяжело забилась. — Так покорится силе! Не хочет быть моей женой? Так выйдет замуж за мое копье!
Он вновь пнул ослицу в тугой живот.
— Не пройдет и десяти дней, как я двину войска к Аранхе. Я разделаюсь с этими бродячими саками-собаками покруче, чем Навуходоносор расправился с иудеями.
Царь опять ударил ослицу по животу.
— Не слезы — кровь брызнет у них из глаз! Пусть попробуют на своих немытых шеях остроту персидских мечей.
Рыжий царедворец, что сидел до сиз пор безмолвно у тенистой чинары, встряхнулся, оживился, как филин, услыхавший с наступлением темноты клич собрата, зовущего на охоту. Война? Хорошо.
Но Куруш тут же обрушился на Гау-Баруву:
— Ты! Ты виноват в неудаче! Допустил промах с этим дурацким войлоком, со всей этой глупой затеей! Стоило терять время на глупое сватовство. Надо было сразу идти в поход — и Томруз давно уже чистила бы на заднем дворе моего дворца грязную посуду.
— А повод? — угрюмо возразил Гау-Барува. — Неловко так просто, без причины, лезть в драку. Зашумят разные мады и сфарды, всякие парфяне и армяне на весь мир: Кир насильник, захватчик Кир!.. Иди, утихомирь их потом. И так сколько сил уходит на возню со смутьянами.
— Ага. Хм. Это — истина, — пробормотал Куруш, успокаиваясь. — Ты прав, как всегда, брат Гау-Барува. Повод нужен.
«Разбойник грабит без длинных разговоров, — устало подумал Утана. Нападет на караван — отдай, и никаких. А этот, — купец исподлобья глянул на царя, — тот же разбойник, только крупный, но ему, видишь ты, повод какой-то нужен для грабежа. — И он пришел к неожиданному для себя выводу: — Значит, большой силой обладает вера людей в справедливость, если даже могущественному Курушу приходится, скрепя сердце, подлаживаться к ней. Но где она, справедливость? У нас ее нет. Если справедливость и впрямь существует где-то, то ее… надо искать у саков аранхских».
Пораженный собственной догадкой, Утана впал в глубокую задумчивость.
— Да, да! Для войны нужен повод, — повторил Куруш с нахрапистой уверенностью, точно не советник подсказал ему сейчас, а сам он родил эту важную мысль. — И повод нашелся! Пусть гонцы разнесут по всему государству весть, что царица саков, свирепая Томруз, не захотела, вопреки… вопреки… и надо ей глотку…
— Вопреки желанию своего народа, — шепнул Гау-Барува.
— Не захотела, вопреки желанию своего народа, — мрачно подхватил Куруш, — заключить с нами… заключить с нами… и надо ей глотку…
— Дружественный союз, — подсказал Гау-Барува.
— Заключить с нами дружественный союз, и надо ей голову…
— И смертельно оскорбила царя царей, дерзко посмеявшись над его добрыми намерениями, — подбросил новую мысль Гау-Барува.
— Да! Посмеявшись над… и надо ей гло…
— По этой причине строптивую Томруз следует строго наказать! — размеренно отчеканил Гау-Барува.
Царь, вскинув руки, назидательно взмахивал ножом при каждом слове советника.
— Вот именно! — жестко усмехнулся Куруш и одобрительно кивнул Гау-Баруве. Они хорошо понимали друг друга. — Наказать! Ты что скажешь, Виштаспа?
Царь присел на корень чинары и опять взялся точить нож, не спеша, деловито, с присвистом, поворачивая после каждого звенящего рывка клинок другой стороной.
Дзир-вжиг. Дзир-вжиг. Дзир-вжиг!
Солнечный зайчик, отражаясь от голубоватого железа, метался то вправо от царя, то влево. Будто кто-то попеременно открывал то один, то другой глаз.
Виштаспа — то есть, «Дикоконный» или «Боевыми конями обладающий» приходился Курушу двоюродным племянником.
«Я с готовностью поддерживаю дядю во всех воинственных начинаниях. И не только потому, что дорожу почтенной и чрезвычайно доходной должностью сатрапа. Истинный патриарх, неукоснительно соблюдающий в мыслях и поступках предписания Заратуштры, я считаю войну и грабеж соседей делом, угодным богу. Я денно и нощно мечтаю о полной победе персидского оружия во всех странах мира, доступных копытам наших коней».
Была у Виштаспы и тайная, тщательно запрятанная в самых глубоких пещерах его сознания, заветная мечта, ради которой он ловко и осмотрительно направлял Куруша, незаметно подталкивая, по опасной бранной дороге.
Начало царскому роду так называемых «ахеменидов» положил Гахаман, вождь персидского племени пасаргад.
От единственного сына его, Чишпиша, произошло трое сыновей — Первый Куруш, Первый Камбуджи и Ариярамна.
Первый Куруш — Кир I — не оставил потомства.
С Первого Камбуджи и Ариярамны род раздвоился на старшую и младшую ветви.
К старшей принадлежал сын Первого Камбуджи — Куруш Второй, победитель Иштувегу и Креза.
К младшей — Варшам, сын Ариярамны, и Виштаспа, сын Варшама.
Старшая ветвь потомков Гахамана быстро и безудержно вырождалась. «Дикоконный» усматривал в упадке «верхнего» семейства божью кару. Говорят, в борьбе за власть Первый Куруш подло убил Спантаману, преемника Заратуштры. За этот давний смертный грех, как полагал Виштаспа, и расплачивался теперь Куруш Второй, носящий имя святотатца.
Кроме того — а может быть, именно потому? — старшую ветвь иссушали внутрисемейные браки. И все — из-за богатства, чтоб не делить его, отдавая близких родственниц на сторону, из-за тиары царской, чтоб не попала она в чужие руки.
Так, Куруш Второй, сын Манданы, дочери Иштувегу, женат на другой дочери Иштувегу — на тетке своей Хамите. И — дал же бог ему детей! Должно быть, темноликий Анхромана помогал их зачинать — свет не видывал подобных ублюдков.
Старший сын, Камбуджи Второй — свирепый безумец, лютый зверь и мучитель.
Младший сын, Бардия — сатрап Армении, Сфарды и страны кадусийцев ничтожный слизняк, хилый недоумок, враждующий, тем не менее, с братом за еще не освободившийся престол Айраны.
Дочь Хутауса — хищная сластена, дикая распутница, кликуша, ведьма, страдающая тяжелыми припадками бешенства.
Какое чудовище появится на белый свет, если сумасшедшего Камбуджи женят на его такой же сумасшедшей сестре Хутаусе? От этого «Прекрасного павлина» может произойти лишь дракон трехголовый.
Зато младшая ветвь рода цветет и плодится, как вараканская слива! У Виштаспы до сих пор, хвала Ахурамазде, жив и здоров отец, и сверх того добрый бог наградил «Дикоконного» за праведную жизнь красивым, сильным и умным сыном.
Война? Хорошо. Если Куруш всерьез рассорится с саками (дай-то бог!), выступит в поход (дай-то бог!!) и сгинет на войне (дай-то бог!!!), Камбуджи, человек, в которого вселился дайв — злой дух, недолго продержится на троне. Злой дух унесет его в темную пещеру небытия, и тогда престол айраны займет молодой, деятельный царь — Дариявуш, сын Виштаспы[13].
— Истинно! Томруз следует наказать, — важно кивнул сатрап. — В священных Яснах сказано: «Кто причинит зло неверному словом, мыслью или рукою, тот поступит по желанию Ахурамазды и по его благоволению».
— Ага! — Дзир-вжиг. Дзир-вжиг. — Хвала тебе, о Виштаспа! Ты мудр, как удод. А ты что скажешь, друг Раносбат?
Утана с неприязнью покосился на Раносбата и встретил такой же отчужденный взгляд. Два перса сразу, после первой же встречи, невзлюбили друг друга. Началось… с бровей. До сих пор и тот, и этот полагали, что гуще его бровей нет и не будет во всей Айране, и безмерно гордились своими необыкновенными мохнатыми бровями. И вдруг — на тебе! Отыскался соперник.
