Владимир Сосюра - Третья рота
Бледный и испуганный «Плюшкин» попросил воды.
— Хорошо, я согласен не быть управляющим, но оставьте меня при школе педагогом хотя бы на то время, пока я не подыщу себе место.
Он принялся перечислять все комитеты и комиссии, в которых председательствует, и тут поднялась целая буря протеста против моего выступления. Особенно возмущались старшеклассники, которым нужна была подпись Фиалковского на выпускном аттестате. Собственно, то был протест не против меня, они хотели, чтобы Фиалковский оставался управляющим.
Я побежал к комиссару. Почти у станции я услыхал астматическое дыхание моего любимого учителя Дмитрия Куприяновича.
— Зачем вы это делаете, Сосюра? Теперь Фиалковский в наших руках, и мы сможем с ним сделать всё, что нам надо.
А немцы уже захватили Харьков.
Я согласился с ним, да и, по правде, мне стало немного жаль управляющего, ведь лектор он был замечательный.
«Плюшкин» подал заявление в педагогический совет, пожаловался, что я назвал его контрреволюционером.
Меня вызвали. Забыв, что я на педсовете, я засвистел. Меня призвали к порядку.
Я сказал, что назвал управляющего всего лишь духовным контрреволюционером, рассказал обо всём, в чём упрекал управляющего, сказал, что подобным же образом он относится не только ко мне, но и к другим.
— Да, это — издевательство, — согласился один учитель, и меня отпустили, не сделав даже выговора.
А немцы подходили всё ближе.
Детей бедных родителей весной отпускали на три месяца домой для помощи по хозяйству. Отпустили и меня.
Демобилизованные солдаты организовали секцию при Совете депутатов и, воспользовавшись восстанием кулаков, обезоружили заводской отряд красногвардейцев, поклялись Совету, что будут верны революции, и стали нести охранную службу.
Я записался в этот отряд.
Секции выдали оружие с условием, что она будет отступать вместе с последними отрядами красной гвардии.
Бои шли уже у Сватовой.
Мы несли караульную вахту на железнодорожном мосту через Донец. Ночью я стоял в карауле и тревожно вглядывался в кусты, в темноте казавшиеся живыми существами, врагом, который коварно подкрадывается с динамитом, чтобы поднять в воздух железную громаду, гудящую и колеблющуюся под моими ногами, слитую с симфонией звёздной ночи. Тихо плыл в дымке молодой месяц над могучими горами, над лесом и водой, и свет его осторожно касался штыка и печально дрожал на затворе моей винтовки.
Был тёплый, погожий день. И вдруг тревожно и пронзительно закричал заводской гудок. Бесконечно долгий крик, бьющий по нервам, он звал к бою. Я схватил винтовку и побежал на улицу.
На заводе уже гремели выстрелы и гулко ухали пушки. А по «чугунке», протянувшейся полукругом через село, грозно и бесшумно двигались броневики. Они открыли огонь по заводу и селу, они оборонялись от солдат и спровоцированных заводской администрацией рабочих, которые не дали им сжечь паром через Донец.
Красногвардейцы тесными рядами стояли на открытых платформах с винтовками к ноге и всё падали и падали под пулями своих обманутых братьев.
Я не захотел стрелять по ним и отдал свою винтовку одному из солдат.
Тут ко мне подлетает на коне мой родственник Холоденко, начальник отряда солдатской секции.
— Ты чего без винтовки?
— Сейчас пойду за ней.
Он с подозрением посмотрел на меня и помчался дальше.
Когда я бежал, переулки были заполнены стрельбой так, что казалось, стреляют совсем рядом, я не выдержал и послал пулю в далёкий эшелон. Теперь я знаю, что эта пуля не убила никого, потому что я целился в крыши вагонов, но она поразила моё сердце.
Красные броневики отошли от Лоскутовки и стали бить по штабу.
После каждого выстрела в воздухе тонко шумели снаряды и вздымались облачка взрывов, а когда снаряд попадал в железнодорожное полотно, то казалось, что грохочет и разлетается весь мир.
Им отвечали заводские пушки за горой.
Бой прекратился, и красногвардейцы прислали к нам делегатов. Они ехали в фаэтоне в золотом мареве дня, подтянутые и спокойные.
В штабе я увидел нашего красногвардейца Михаила Вельцмана.
Он стоял, перепоясанный пулемётными лентами, и слушал члена Совета Ажипу.
Тот страстно и горячо говорил:
— Дорогие красные орлы! Вас не поняли, и вот вы, разбитые и озлобленные, отступаете по окровавленным полям Украины. Вас никто не поддерживает. Но придёт время, когда вас позовут и вы вернётесь сюда — могучие, светлые и непобедимые.
Я ушёл, но долго ещё перед моими глазами стояло печальное лицо красного героя.
XXXI
Хмурый, стоял я на «чугунке», а мимо меня громыхали обозы немецкой армии. Грозно чеканили кованый шаг бесчисленные синие колонны баварской пехоты, и мерно покачивались в сёдлах кавалеристы.
Меня поразил один красивый юноша-офицер. Он был стройный и нежный, как девушка, и ему очень шла жёлтая каска.
С грузной неумолимостью ползли тяжёлые пушки, тупыми дулами хищно уставившись туда, где вместе с кровавым солнцем исчезали люди, перепоясанные пулемётными лентами.
И снова вернулся прежний страх — и прежний заводской пристав. Сверкала штыками гетманская стража после разгона немцами Центральной Рады[5]. И высасывали в Германию длинными эшелонами муку и сало.
В сёлах карали крестьян, возвращали имущество и землю помещикам и без конца расстреливали красногвардейцев и матросов.
Я нигде не мог найти работу, ходил с хлопцами к девчатам и в чаду самогонки всё мечтал о какой-то синеокой, которую непременно встречу.
Начал увлекаться Олесем[6] и Вороным[7]. Иногда писал украинские стихи.
Я не мог так просто пить самогонку и зажимал пальцами нос, чтобы не слышать этого ужасного запаха. А потом плакал пьяными слезами над «Катериной» Шевченко, над своим прошлым и лез целоваться к товарищам.
Какой-то немец полез к девушке Серёги Дюжика. Она начала кричать, немец был толстый и сильный. Но Серёга сбил его с ног, схватил за штанину и блузу и стал бить об пол. У немца уже безжизненно болтается голова и кровь перестала идти из горла, а Серёга всё колотит его об пол.
Девчата сказали, что сюда идут немцы.
Серёга выскочил — и наутёк. Немцы, стреляя на бегу, бросились за ним. Они загнали его на кручу над Донцом.
Было уже холодно, и Серёга с разбега прыгнул вниз головой в Донец. Под огнём он переплыл осеннюю реку и вышел на берег. Пули шмякались в песок у самых его ног, а он, усмехнувшись, снял свою кепочку, вежливо поклонился немцам и исчез в лесу.
Один из немцев тоже прыгнул в Донец, переплыл его, добежал до леса, но идти дальше побоялся и вернулся назад.
XXXII
Был май, и в село съехались тайные организаторы восстания против гетмана. Они предложили нам записаться в Бахмутскую комендантскую сотню, чтобы иметь в руках оружие и, когда разразится взрыв, присоединиться к повстанцам. Я записался с несколькими красногвардейцами.
Мы решили, ежели сотня подберётся не из того материала, разложим её.
В Бахмуте нас привели в казармы на Магистральной улице, и мы стали нести охранную службу.
Бунчужного, одного из тех, кто сагитировал нас вступить в сотню, вдруг сняли с должности, и он исчез неведомо куда.
Мы написали сотенному заявление, чтобы нам вернули бунчужного, потому что он хороший и нужный нам человек. Четверых нас делегировали к сотенному.
Он только глянул на наше заявление и от злости налился кровью. Зрачки его глаз стали колючими. Он холодно посмотрел на нас.
— Вы все арестованы. Вас отправят в австрийский штаб.
У меня похолодело сердце.
— Пане сотнику, мы же не знаем, в чём дело. Вы нам объясните. Просто был хороший человек, и нам его жаль. Можете нас арестовать, но знайте, что все мы были под пулями красных.
Выражение его лица смягчилось:
— Ваш бунчужный не может быть с вами, потому что у него сифилис. Я отпускаю вас, но знайте, что это вам не вольное казачество, и чтоб больше подобных заявлений не было.
Мы ушли, бледные и довольные.
Стали приезжать офицеры в золотых погонах. Они пренебрежительно смотрели на нас и говорили, что теперь их время. Мы хмуро глядели на них.
Казаки были покорные и забитые. Нам стало ясно: если их пошлют на крестьян, они хоть и с плачем, но будут расстреливать своих братьев. Мы стали примером и словом расшатывать дисциплину.
Был у меня товарищ, бывший шахтёр, он матерился и ходил к батрачкам, но только запоёт — море мурашек окатывает меня, и я млею от наслаждения.
Был вечер, и мы стояли с ним у открытого окна.
Напротив виден тихий домик с вишневым крылечком и синими ставнями. На крылечке сидит девушка и читает книгу.
Товарищ мой запел, и девушка подняла голову. Меня будто что-то ударило, я вздрогнул и, хотя не увидел её глаз, сразу почувствовал, что у неё те самые синие глаза, что так давно мне снятся…
