Ричард Хилдрет - Белый раб
Я был ещё настолько слаб, что временами начинал отставать от него. Тогда мистер Стаббс, чтобы подбодрить меня, хлестал меня плетью. Набравшись смелости, я спросил мистера Стаббса, куда мы направляемся.
— Узнаешь, когда прибудешь на место! — ответил он.
Ночь мы провели в какой-то таверне. Мы ночевали в одной комнате: Стаббс — на кровати, а я — на полу. Сняв с моей шеи верёвку, он связал мне ею ноги, так сильно затянув её, что она врезалась в тело и причиняла страшную боль, от которой я всю ночь не мог уснуть. Я несколько раз жаловался на боль, но мистер Стаббс сказал, чтобы я не беспокоил его своими дурацкими жалобами и не мешал ему спать. На следующее утро, когда он развязал верёвку, оказалось, что ноги мои у лодыжек сильно опухли. Он пожалел тогда, что оставил мои жалобы без внимания.
— Но все вы, — добавил он, — такие лгуны и притворщики, что не знаешь, когда вам можно верить. Вот я и не захотел из-за всяких пустяков подниматься с постели.
Мы снова пустились в путь. Я так устал после тягот вчерашнего дня и после бессонной ночи, что мистеру Стаббсу через каждые несколько шагов приходилось прибегать к плети, чтобы заставить меня тащиться дальше. Вместе с силами уходила моя бодрость и то внутреннее упорство, которое поддерживало меня до сих пор, и я плакал как ребёнок.
Наконец мы достигли цели нашего путешествия: поздно вечером мы вступили в город Ричмонд. Я при всём желании не мог бы описать этот город, ибо сразу же по прибытии был отведён в тюрьму и, безопасности ради, посажен там под замок.
Только теперь я узнал, что меня ожидает. Возмущённый моим неповиновением, полковник решил продать меня. Я не видел его больше с того самого дня, когда лишился чувств после его отеческих поучений. Нам больше уже не суждено было встретиться с ним.
Похоже ли это на расставание отца с сыном?
Глава тринадцатая
На следующий день меня должны были продать. На этот день был назначен аукцион, и на продажу, кроме меня, было выставлено много других рабов. На меня надели кандалы и наручники и отвели на рынок. Весь живой товар был уже в сборе. Ввиду того что до начала торгов оставалось ещё некоторое время, я имел возможность разглядеть тех, кто меня окружал.
Прежде всего моё внимание привлекли старик с белой как лунь головой и очаровательная девочка лет десяти или двенадцати — его внучка. Оба они были в железных ошейниках, скреплённых вместе тяжёлой цепью. Казалось бы, преклонный возраст одного и хрупкое сложение второй делали такую варварскую предосторожность излишней. Но хозяин, как я понял, решил продать их в порыве гнева, и все эти цепи надеты были на них в наказание, а совсем не потому, что опасались побега.
Рядом с ними стояли мужчина и женщина, оба ещё совсем молодые. Женщина держала на руках ребёнка. Оба, и муж и жена, по-видимому сильно любили друг друга и трепетали при мысли о том, что могут попасть в руки разных хозяев. Стоило кому-нибудь из покупателей проявить интерес к одному из них, как женщина с горячностью начинала умолять его приобрести одновременно и её мужа и красноречиво перечисляла все достоинства их обоих. Мужчина стоял понурив голову, в мрачном молчании.
Среди выведенных на продажу была и другая группа, состоявшая из мужчин и женщин. Их было человек восемь — десять. Они смеялись, болтали и проявляли такое безразличие к окружающему, словно всё происходившее не имело к ним никакого отношения и они были здесь обыкновенными зрителями. Какой-нибудь апологет тирании не преминул бы возрадоваться такому зрелищу и сделал бы отсюда вывод, что быть проданным с аукциона вовсе не так страшно, как может показаться некоторым чувствительным людям. Это обычный довод рабовладельца. Он похож на утверждение некоего философа, который, проходя мимо тюрьмы и увидев за решёткой приговорённых к смерти преступников, которые смеялись и шутили, пришёл к мысли, что ожидание виселицы есть нечто очень весёлое.
Всё дело, однако, в том, что душевная выносливость человека очень велика и ничто не может до конца убить в нём надежду на счастье. Человек способен радоваться, даже стоя на краю бездны или находясь в тисках смерти. Если раб может петь за работой, то почему бы ему не смеяться, когда его, как быка, продают с торгов? Тиран убеждается в том, что, какому бы угнетению он ни подверг свою жертву, ему не погасить в ней способности радоваться жизни. И указывая вам на это свойство человеческой природы, он смеет ещё хвастаться тем, что дарует своему рабу счастье!
И всё же, когда вас продают, вам обычно не до смеха. Первым на продажу был выведен человек лет тридцати, с красивым, открытым и выразительным лицом. До той минуты, когда его вывели на помост, он, по-видимому, не знал, что его собираются продать. Его хозяин, проживавший в поместье, расположенном поблизости от города, скрывал свои намерения от раба и привёз его в город, сказав, что хочет отдать его в наём кому-то из горожан. Сообразив наконец, что его продают, несчастный начал так дрожать, что еле мог устоять на ногах. Выражение бесконечного отчаяния и ужаса отразилось в его чертах. Главными покупателями, между которыми разгорелась ожесточённая борьба, были пожилой джентльмен, проживавший поблизости от города и, видимо, знавший этого беднягу, и какой-то фатоватый молодой человек, по словам окружающих — работорговец из Южной Каролины, прибывший сюда покупать рабов.
Любопытно, но вместе с тем и мучительно было наблюдать, как во время торгов последовательно менялось выражение лица раба. Когда верх готов был одержать работорговец из Каролины, рот несчастного непроизвольно открывался, глаза готовы были выступить из орбит и весь он казался олицетворением отчаяния. Но когда надбавлял виргинец, лицо раба словно освещалось изнутри, Крупные слёзы скатывались по его щекам, и трепетный голос, которым он восклицал: «Господь да благословит вас, мастер!» — мог растрогать даже и самого жестокосердого человека. Его восклицания нарушали порядок торгов, но даже и плеть не могла заставить его замолчать. Он обращался к желанному покупателю, называя его по имени, уговаривая не отступать, клялся, что верно будет служить ему до последней минуты жизни, что будет работать на него сколько хватит сил, если только он согласится купить его и не позволит разлучить с женой и детьми, не даст увезти его в неведомые края, далеко от мест, где он родился и вырос; ведь он всегда, всегда хорошо вёл себя и никто о нём ничего дурного не скажет, Он, разумеется, ничего не имеет против другого джентльмена, — не забывал он при этом прибавить: несчастный отдавал себе отчёт, как опасно оскорбить человека, который мог стать его господином. Конечно, продолжал он, это также благородный джентльмен. Но он чужестранец, он, без сомнения, увезёт его далеко от родных мест, от жены и детей… И при этих словах голос несчастного срывался и замирал в глухом рыдании.
Борьба приняла ожесточённый характер. Раб, из-за которого шёл спор, видимо был отличным работником. К тому же виргинец был явно тронут мольбами несчастного и позволил себе даже кое-какие намёки, касавшиеся работорговцев. Эти замечания привели его противника в ярость; ещё немного, и всё бы кончилось ссорой. Вмешательство присутствовавших её предотвратило, но торговец вне себя закричал, что этот рай достанется ему, сколько бы это ни стоило, хотя бы, как он заявил, ради того, чтобы научить этого парня, как надо вести себя. Раздались голоса, стыдившие работорговца; кричали, чтобы он перестал торговаться и не увозил бедного раба от жены и детей. Пересыпая свою речь насмешками к руганью, торговец отвечал, что такой пустяк его не остановит. Он тут же надбавил пятьдесят долларов сверх последней цены. Виргинец не мог себе позволить жертвовать из человеческих побуждений такими большими деньгами; он вынужден был сдаться и с явным сожалением отступил. Аукционист опустил молоток, и несчастный, до смерти перепуганный раб был передан слугам своего нового хозяина, который тут же приказал нанести ему двадцать ударов плетью в наказание за грубость и «чисто виргинскую дерзость».
Наглый и насмешливый тон, которым были произнесены эти слова, вызвал немалое возмущение присутствующих. Но работорговец стал расхаживать взад и вперёд, взявшись за рукоятку кинжала, и так как из карманов его торчали пистолеты, никто не решился помешать «священному праву собственности» вступить в законную силу. Аукцион продолжался.
Наконец очередь дошла до меня. Чтобы легче проверить моё телосложение и крепость мышц, с меня стащили почти всю одежду и поставили на помост, на котором подлежащий продаже выставляется напоказ покупателям. Меня заставили поворачиваться, ощупывали руки, ноги, бёдра, и качества мои обсуждались на особом жаргоне вроде того, который в ходу у жокеев. По моему адресу сыпались самые разнообразные замечания. Один утверждал, что у меня «угрюмый и дикий вид»; другой клялся, что я «чертовски хитёр». Третий, наконец, считал, что «все эти рабы со светлой кожей — отъявленные негодяи», на что аукционист заметил, что ему вообще ни разу ещё не попадался раб, который, обладая хоть искрой разума, не был бы при этом негодяем.
