Саймон Монтефиоре - Сашенька
— Мадемуазель, какое счастье вновь встретить вас! Я покупал запонки. Почему всем так нравятся английские вещи? Почему не шотландские или уэльские, или не американские — они ведь тоже наши союзники?
Сашенька покачала головой и постаралась припомнить, как ей велел вести себя Мендель. Ее сердце учащенно забилось, застучало, как колеса набирающего скорость поезда. «Началось, товарищ Мендель!» — подумала она про себя.
— Уверен, что вы не собирались со мной больше встречаться, но как же наши беседы о Маяковском, и не забудьте еще про Ахматову! Я спешу. Надеюсь, я вас… не встревожил.
— Неслыханная наглость! — возмутилась она.
Он приподнял свой котелок, и от Сашеньки не укрылось, что у него длинные волосы, делающие его похожим скорее на артиста, чем на полицейского.
Саган жестом подозвал ожидающие сани, которые подъехали, звеня бубенчиками, и унесли его прочь по Невскому.
Ариадна с Лалой пристали с расспросами.
— Сашенька! — воскликнула мать. — Кто это? Ты могла бы быть и повежливее.
Но теперь Сашенька чувствовала себя неуязвимой, какие бы дурацкие платья на нее ни натягивали. Она обожала тайную ночную жизнь активного члена большевистского движения.
«Теперь, — размышляла она, — я стану настоящим кладом для партии». За домом следят. Саган, вероятно, догадался, что они поедут в английский магазин, — там его присутствие не так бросалось бы в глаза, как в ателье у Чернышева. Он заговорил с ней в присутствии матери и гувернантки, чтобы дать понять, что за ней наблюдают. Она не могла дождаться, когда она сможет сообщить новость Менделю.
* * *
По дороге домой Ариадна потрепала дочь по щеке.
— Мы с Сашенькой будем добрыми подружками, закадычными, правда, дорогая? — повторяла мать.
Сидя на сером кожаном сиденье между Ариадной и Лалой, Сашенька вспоминала, что раньше, когда бы она ни прибежала к маме, чтобы ее обнять, Ариадна уворачивалась со словами: «Миссис Льюис, миссис Льюис, это новое платье от мадам Бриссак, а у ребенка грязный рот…»
Вчера ночью она наконец обняла дочь, но Сашеньке ее объятия были уже ни к чему.
Когда они приехали домой, Ариадна взяла Сашеньку за руку и уговорила подняться в будуар.
— Поехали со мною сегодня в новом платье, которое так подчеркивает твою идеальную фигуру! — хрипло шептала она, нюхая свое запястье, пахнущее розами. — После вчерашней ночи, когда ты вернулась так поздно, я догадалась, что у тебя есть тайный любовник! Я ничего не расскажу папе, но мы могли бы поехать вместе. Я думала, Сашенька, ты такая бука, никогда не улыбаешься — неудивительно, что у тебя нет поклонников, — но я ошибалась, да? Тихонько как мышка возвращаешься домой под утро! А кто же он? Тот, в твидовом пальто и котелке, которого мы недавно встретили? Мы наденем наши шикарные новые платья, и люди подумают, что мы сестры. Ты и я, мы так похожи…
Но Сашенька должна была доставить по адресу оттиски статей для партийной газеты и журнал с записями денежных взносов. На явочной квартире она встречается с товарищами, они вместе будут варить желатин, чтобы печатать на гектографе листовки.
До этого ей еще необходимо найти Менделя и рассказать о встрече с Саганом.
Она с трепетом ждала ночных приключений, как объятий любовника.
20
В час ночи Сашенька вышла из дому. Заметив на улице двух шпиков, она направилась по Невскому к гостинице «Европа». Вошла в фойе, на служебном лифте спустилась в подвал, миновала кухню, где бородатые, косматые грузчики в длинных фартуках носили яйца, капусту, розовые свиные и бараньи туши, бьющихся в предсмертной агонии освежеванных кроликов, громадные половины говяжьих туш. Потом она вышла опять на улицу, окликнула тройку и оставила шифрованное послание для Менделя у грузина-аптекаря на Александровском проспекте.
В трактире у Финляндского вокзала она грызла кусочек сахара и в третий раз слушала, как механическая шарманка крутит «Янки-Дудль», когда на стул рядом с ней опустился молодой человек. Он был старше Сашеньки, но их объединяла твердая вера в торжество революции, пусть им и приходилось недосыпать ночами.
— За-заберешь «бульдог» у то-товарища в караулке Конногвардейского, — заикаясь, произнес студент; у него были маленькие глазки, очки с толстыми стеклами в железной оправе, кожаная фуражка мастерового на неправильной формы, почти квадратной голове. Это был товарищ Молотов, ему исполнилось двадцать шесть лет. Из всего состава Русского бюро ЦК лишь он, товарищ Мендель и товарищ Шляпников еще оставались на свободе. Когда он снял свою кожаную тужурку, под ней обнаружились кургузый пиджачок и крахмальный воротник, делавшие его похожим на приказчика. Когда он снял свою кожаную кепку, его лоб неестественно навис над глазами.
— Спросишь то-товарища Па-Палицына. Хочешь что-нибудь сообщить?
Сашенька отрицательно покачала головой.
— Удачи, то-товарищ. — И Молотов исчез. По Сашенькиной спине от волнения пробегали мурашки.
В караулке ее снова встречал Верезин.
— А где соболя? А песец? — удивился он.
— Привлекают слишком много ненужного внимания, — ответила она. — Меня спрашивали?
У печи, за круглым столом, заставленным какими-то бутылками, сидел товарищ Палицын. Когда Сашенька вошла, он встал.
— Я товарищ Палицын. Иван, — представился он. — А я вас знаю: видел, когда вы выступали в рабочем кружке путиловцев.
Он протянул ей руку — огромную и красную как рак.
— Я вас помню, — ответила она. — Вы единственный из всех задали вопрос. Я так нервничала!
— Что ж удивительного? Девушка, интеллигентка, среди нас, простых рабочих. Вы говорили так убежденно и страстно — мы были очень благодарны, что такая девушка, как вы, пришла нам помочь.
Сашенька понимала, что он имеет в виду, говоря «такая девушка, как вы». Ее это задело. Вероятно, Палицын заметил ее смущение. Он мягко добавил:
— Мы выходцы из совершенно разных миров, но вы расскажете мне то, что знаете, а я поделюсь с вами тем, что известно мне.
Сашенька почувствовала благодарность. Высокий, с густой копной волос, с доставшимися от пращуров-татар широкими скулами и раскосыми глазами, Ваня Палицын являл собой тип настоящего русского мужика, простого петроградского рабочего. Сашенька знала, что, в отличие от Менделя и Молотова, Ваня был именно простым рабочим: он с восьми лет вкалывал на Путиловском заводе и разговаривал как настоящий пролетарий. Вот ради таких, подумала Сашенька, и создавал свое учение Маркс, ради таких и она сама вступила в партию.
— Товарищ Песец, я должен кое-что вам передать. Вы знаете, что с этим делать?
— Знаю.
— Присаживайтесь. Что будете — коньяк? Водку? У нас с Верезиным небольшой праздник, правда, Игорь?
— Меня приняли в партию, — похвастался Верезин.
— Поздравляю, товарищ Верезин, — сказала Сашенька.
Только члены партии заслуживали уважительного обращения «товарищ». Но Мендель предупреждал ее: никаких посторонних разговоров.
«Интеллигенты, — подумала она, — перегибают палку с конспирацией, а вот настоящие пролетарии смотрят на вещи гораздо проще».
Ваня Палицын — в вышитой рубахе, сапогах и крестьянских штанах — передал ей завернутый в тряпку «бульдог».
— Отнесите его наборщику в погребок на Гоголя.
Он грузин. Красивый, черт! Так что вы поосторожнее, не потеряйте голову! — Ваня посмотрел ей прямо в глаза и улыбнулся.
Пробило три, Сашенька миновала Таврический дворец, села на трамвай на Литейном. Она чувствовала, как оттягивает карман заряженный маузер и целая коробка патронов. Она нащупала рукоять, почувствовала холодную сталь. Первый раз она была вооружена, хотя никогда в жизни не пробовала стрелять.
Она взяла извозчика до «Караван-сарая» на Гоголя — этот погребок в турецком стиле посещали в основном рабочие и бедные студенты. Вход в заведение напоминал голову огромной многоножки, распластавшейся на улице, коридор проходил под улицей.
Пробираясь между столами, Сашенька ощущала запах папирос, колбасы, кислого вина, слышала, как притихли бедно одетые студенты, когда она проходила мимо.
В темном уголке с бокалом красного вина одиноко сидел мужчина в лихо заломленной белой кавказской папахе и солдатской шинели. Я жду вас, товарищ Песец. Я Ираклий Сатинов, — приветствовал грузинский товарищ, который изменил свою настоящую фамилию Сатинадзе на русский манер. — Следуйте за мной, товарищ.
Он повел ее в глубь трактира, открыл дверь в пивной погреб. Воздух тут был влажный и зловонный.
Нагнувшись, он приподнял крышку лаза. Крутые металлические ступеньки вели к печатному станку.
Она слышала гулкий ритм вращающейся болванки, похожий на жужжание механической пчелы. Мужчины в холщовых рубахах выносили пачки шершавых газет, перевязанных красной веревкой. Воняло керосином и жженой бумагой.
