Анатолий Злобин - Самый далекий берег
— Как у вас? — спросил Саша Куц.
— За это не ручаюсь, — ответил Чагода. — Хоть и воюем мы всем народом, а ордена дают по индивидуальному списку. Но поскольку в разведке страха больше, то и шансы повышаются. И шоколад... В пехоте вы шоколада во сне не увидите. Повезло вам, ребята, что меня встретили. У меня как раз вакансия образовалась. Вот какие вы везучие.
— Мы согласны, — сказал за всех Комягин. — Выбирайте сами.
— Ваш выбор, — прибавил Саша Куц.
Чагода прошелся по стланям и опять растаял.
— Ну и везучие вы, ребята. Высокие, красивые. Страсть какие высокие. Вот вы — сколько? — Он остановился и показал пальцем на Войновского.
— Сто восемьдесят семь, товарищ капитан.
— Какой рост! В гвардию надо таких везучих парней с таким выдающимся ростом. Прямо не знаю, кого же на вакансию взять, раз вы все такие гвардейцы.
«У него есть вакансия», — со страхом и радостью думал Войновский. Он смотрел, как Чагода приближается к нему, сверлил его взглядом и твердил про себя: «Вакансия, вакансия...» Чагода дошел до Юрия, посмотрел на него влажными блестящими глазами и повернул обратно.
Спустя два часа они шагали по тем же дощатым стланям в обратную сторону. Стлани кончались у шлагбаума. Часовой увидел их и взял винтовку на караул. Войновский удивленно оглянулся. К шлагбауму подъезжала пятнистая машина. Часовой поспешно поднял шлагбаум. Машина проехала, не замедляя хода. Рядом с водителем сидел генерал с белым бескровным лицом. Лейтенанты вытянулись. Сверкнул золотой погон на правом плече генерала, и машина мягко покатилась по настилу.
— Генерал-лейтенант Быков, — сказал часовой, глядя вслед машине. — Командующий всеми лесными и болотными дивизиями. Строгий человек.
Часовой отобрал у них пропуска, опустил шлагбаум.
На развилине дорог лейтенанты прощались. Четверо других, из соседней роты, уезжали на север, в штаб корпуса, а Войновский и Комягин — на запад, в 122-ю стрелковую бригаду. Саша Куц провожал их.
— Значит, в сто двадцать вторую? — говорил Куц. — Вам крупно повезло, ребята.
— В чем?
— Мой капитан так сказал. Если, говорит, кому в сто двадцать вторую, тому, значит, крупно повезло.
— Все равно, — сказал Комягин, — дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут.
Регулировщик остановил грузовик и окликнул их. Они залезли на ящики со снарядами. Куц бросил снизу вещевые мешки, и грузовик тронулся.
Теперь их стало двое, и они уж знали, что война начинается с разлук, и им еще предстояло узнать, что она кончается смертью.
Две маршевые офицерские роты выехали из училища. Две роты, сто восемьдесят лейтенантов, пять красных грузовых вагонов. Их прицепляли то к эшелонам с танками, то с пушками, то с минами: эти предметы требовались войне в первую очередь. А навстречу шел порожняк — за новыми порциями танков, пушек, боеприпасов. Поразительно, до чего же много порожняка двигалось навстречу. И лишь одни встречные эшелоны шли не порожняком — поезда с ранеными. Порожняком они шли на фронт — это были самые нужные, самые скорые поезда войны.
Маршевые роты пересекли всю полосу затемнения, прошли насквозь всю армейскую цепочку — училище за Уралом, запасной офицерский полк РГК[1], штаб фронта, армии, бригады — военная машина работала четко и безотказно: их снабжали сахаром и консервами, обеспечивали сапогами и махоркой, соединяли в группы, распределяли. С каждым разом их становилось меньше, пока от двух рот не осталось два человека, которые сидели на ящиках со снарядами, продолжая свой путь.
Штаб бригады находился на широкой поляне. Среди ровно срезанных пней поднимались блиндажи, заваленные сверху засохшими ветками. Они шли по тропинке между блиндажей и удивлялись тишине прифронтового леса.
Издалека донесся протяжный звук разрыва. Прокатился по лесу, замер.
— Слышишь? — спросил Войновский.
— Дальнобойная бьет, — ответил Комягин.
У входа в блиндаж командира бригады сидел на пне бритый сержант с котелком в руках. Он посмотрел на офицеров и сказал:
— Полковник занят. Отдыхайте пока, я вас позову. — Бритый сержант посмотрел котелок на свет и принялся чистить его золой, которая была горкой насыпана на земле.
Дверь блиндажа распахнулась, оттуда выбежал скуластый румяный майор. Сержант вскочил, вытянув руки. Котелок покатился по траве. Румяный майор зацепил котелок ногой и выругался. Войновский и Комягин отдали честь, но майор не заметил их и быстро зашагал прочь от блиндажа. Сержант посмотрел вслед майору.
— Майор Клюев. Пострадал за Катьку. — Сержант хихикнул, поставил котелок на пень и спустился в блиндаж.
В первую минуту Войновскому показалось, что в блиндаже никого нет. Узкий луч солнца косо пересекал пространство блиндажа, словно золотистая кисея накинута в углу. Оттуда прозвучал глуховатый голос:
— ...Сижу вот и голову ломаю — зачем ему столько тола?.. Выясни, дорогой, выясни.
Войновский увидел в углу костлявого седого старика с высоким лбом. Старик сидел неестественно прямо на железной койке, держа в руке телефонную трубку и вытянув худые ноги; на ногах у него ночные туфли, а вместо кителя шерстяная куртка. Борис Комягин отдал рапорт. Полковник положил трубку и молча разглядывал офицеров. Кровать, на которой он сидел, стояла в нише, и весь блиндаж был просторнее, чем казалось с первого взгляда, а за фанерной перегородкой находилось другое помещение.
Полковник поморщился, как от зубной боли, схватился за поясницу.
— Какого года? — строго спросил он.
— Одна тысяча девятьсот двадцать четвертого, товарищ полковник, — отчеканил Комягин.
— Оба?
— Так точно.
— Значит, воевать приехали? Ничего себе устроились. — Рясной снова поморщился. — Я тут тоже день и ночь воюю. Эти комбаты меня в могилу сведут.
— Так точно, — сказал невпопад Комягин.
— Но-но! Я им не дамся. Меня похоронить не так просто. Вы знаете, что такое радикулит?
— У моей матери был радикулит, товарищ полковник, — сказал Войновский. — Она лечилась утюгом.
— Вы думаете, утюг лучше песка? — Рясной с интересом посмотрел на Войновского.
— Утюг очень хорошо помогал матери, товарищ полковник.
— Не соврал, — Рясной улыбнулся, показав редкие зубы. — Марков! — крикнул полковник за перегородку. — Найди новеньким попутчика в Раменки. А вы пришлите мне Чашечкина, он там наверху на пеньке сидит.
Они отдали честь, вышли из блиндажа.
По лесу прокатился звук далекого разрыва.
— Слышишь? — спросил Войновский. — Опять дальнобойная бьет.
— Это противотанковая, — возразил Комягин. — Я слышал, как полковнику докладывали по телефону.
Из блиндажа вышел Чашечкин, внимательно оглядываясь вокруг. Сел на пень, принялся чесать затылок. У соседнего блиндажа показался сутулый солдат с веником в руках. Чашечкин встрепенулся:
— Эй, Никита, у тебя, случаем, утюга нет?
— Чаво тебе? — откликнулся Никита.
Чашечкин безнадежно махнул рукой, встал, побрел от блиндажа, разглядывая землю.
— Да, — задумчиво проговорил Войновский. — Вряд ли на фронте достанешь утюг...
глава III
Ефрейтор Шестаков копал яму за околицей, на краю пустыря, где обычно проводились строевые занятия и общебатальонные построения. Земля оказалась пустырная, неудобная: после тонкого дернового слоя пошла тяжелая липкая глина. Шестаков снял гимнастерку, положил ее на доски и продолжал копать. Куча досок и жердей была навалена около ямы.
Стайкин в гимнастерке без ремня, с мятыми погонами вышел на крыльцо. Посмотрел на небо, потянулся длинным гибким телом — и тут он заметил Шестакова. Глаза Стайкина тотчас сделались наглыми, он исчез в избе и через минуту снова появился на крыльце, тонко перетянутый ремнем, в фуражке и даже с автоматом на груди.
Стайкин спрыгнул с крыльца, с решительным видом зашагал к яме. Шестаков продолжал копать и, похоже, не замечал Стайкина. Стайкин подошел к яме и сделал грозное лицо, выворотив для этого толстую нижнюю губу.
— Ефрейтор Шестаков, почему не приветствуете старшего командира?
— Это тебя-то? — Шестаков усмехнулся. — Замешался огурец в яблочки.
— Опять вы вступаете в пререкания. Хотите еще наряд заработать?
— А ты не мешай, мешало.
Стайкин положил автомат на доски и подмигнул Шестакову:
— Ладно, земляк. Вылезай из своей братской могилы. Перекурим это дело.
— А есть чем? — Шестаков перестал копать и посмотрел на Стайкина.
Стайкин вытащил кисет, помахал им в воздухе. Шестаков поставил лопату к стене, вылез из ямы.
— Газетка моя, табачок твой, — сказал он, подходя и поглаживая рыжие, выгоревшие усы.
— Внимание, уважаемые зрители! Сейчас мы продемонстрируем гвоздь нашей программы. Заслуженный ефрейтор, народный артист без публики Федор Шестаков покажет вам, как он заработал наряд вне очереди, — держа кисет в вытянутой руке и извиваясь всем телом, Стайкин отступал перед Шестаковым вдоль кучи досок.
