Андрей Добрынин - Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы
Наутро в условленный час я вышел на палубу и посмотрел вниз, на территорию порта. Виктор и его компания появились с истинно военной точностью, но при их виде мне пришлось протереть глаза, дабы убедиться, что зрение меня не обманывает. Дело в том, что все трое: Виктор, маркиз, которого я отличил по гордой осанке, и Вадим Цимбал, на носу которого блестели очки, восседали на спине слона, осторожно лавировавшего среди штабелей бочек и ящиков. «Аидрюха, прости, я ни при чем! — заметив меня, завопил Виктор снизу. — Представляешь, это животное приплыло за мной из самой Южной Америки! Тебя что, там не кормили?» — обратился он к слону. «Кормили, сударь. Однако слоны отличаются большой верностью, а вы к тому же спасли мне жизнь», — скромно объяснил слон. Пораженный доблестью зверя, я отправился к капитану договариваться о его перевозке в Калькутту. Против ожиданий старик почти не сопротивлялся, только сплюнул: «Слоны, слоновая болезнь… Черт знает что!» Животное удалось разместить в трюме, освободившемся после разгрузки селитры.
Покончив с делами, я смог поближе познакомиться с маркизом и Вадимом Цимбалом. Излишне говорить, что я был очарован этими людьми. Темными южными вечерами мы вчетвером сидели в шезлонгах на палубе под звездным небом и беседовали о поэзии. Порой Вадим брал в руки гитару, и мы умолкали, обращаясь в слух. Свет луны и звезд, негромкий шум фосфоресцирующих водяных струй, обтекающих корпус судна, и виртуозные аккорды, извлекаемые Вадимом из его гитары — всё сливалось в единую гармонию, невыразимую и незабываемую. В Калькутте я попросил у капитана расчет. «Goddamn», — вздохнул старик, уже успевший ко мне привязаться. Желая его хоть немного утешить, я дал ему свой московский адрес, сам в глубине души не веря в то, что смогу вернуться на родину.
В Калькутте мы поселились в довольно приличной гостинице «Палас» неподалеку от порта. Здесь останавливались по большей части коммерсанты средней руки, за каковых я и хотел выдавать себя и своих друзей, дабы не привлекать внимания окружающих к нашей компании. Однако увидав на стойке портье раскрытый переплетом кверху томик «The Magic Poison of Love», изданный с фотографиями авторов, я понял: скрыть свою личность нам с Виктором вряд ли удастся. Тогда я решил играть в открытую, представился портье, а затем и владельцу гостиницы, и объяснил, что мне и моим друзьям крайне желательно сохранить инкогнито, ибо темные силы, действующие против Ордена куртуазных маньеристов, еще не наказаны. Виктор, маркиз и Вадим большую часть времени намеревались проводить в номере, и я распорядился, чтобы еду им подавали туда. Сам же я приобрел на базаре богатую мусульманскую одежду и нанял паланкин с четырьмя носильщиками и глашатаем. В таком виде однажды вечером, когда зной несколько спал, я вышел из гостиницы и приказал своим слугам, сидевшим на корточках у стены, нести меня в мусульманский район. Попетляв некоторое время в его узких улочках, я наконец нашел то, что искал. То была мечеть, причем мечеть шиитская, так как на лазурном мозаичном фоне ее стены белым узором змеился текст 115‑й суры Корана, не признаваемой суннитами. Кроме того, стены здания были украшены славословиями в честь алцдских имамов. Из этих надписей сведущий человек узнавал о принадлежности мечети низаритам — самому мрачному и свирепому из всех исмаилитских толков. Однако низариты признавали мое учение о Мировой Плоти и считали, что на меня снизошла божественная благодать, присущая роду Али.
На мой стук открыл привратник, совсем еще юнец, и сначала не хотел меня впускать. «Опомнись, несчастный, — презрительно сказал ему глашатай, — сам шейх Али Мансур говорит с тобой». Парень изумленно взглянул на меня, рухнул на колени и покрыл мою руку поцелуями. «Ну–ну, полно, я уже простил тебя. Ты согрешил по неведению», — сказал я. Слугам я велел ожцдать меня на улице, а сам вошел вслед за привратником в прохладный полумрак молитвенного дома, где стоял легкий запах нарда. В дальнем конце помещения, у окна с решеткой, узор которой представлял собой многократно повторенную звезду Дауда, виднелась фигура сидящего человека. Приблизившись, я увцдел величественного старца в зеленой чалме потомка Али, погруженного в изучение огромной рукописи Корана. Старец вскинул на меня испытующий взгляд черных глаз, горевших, словно угли. «Шейх, простите, что нарушил ваше уединение, но у нас важный гость — сам Али Мансур», — стал объяснять привратник. «Знаю, мурид, у меня хороший слух, несмотря на годы. Ступай, ты свободен», — промолвил шейх, и привратник с поклонами удалился. Я произнес ритуальное исламское приветствие. «Аллах акбар, — ответил шейх и добавил: — Я вижу, высокий гость сыт, не нуждается в отдыхе и хочет говорить о делах. Буду рад оказать помощь Али Мансуру». Он приглашающим жестом указал мне на подушки рядом с собой.
Я уселся и, чувствуя инстинктивное доверие к этому человеку, рассказал ему о своих бесследно пропавших друзьях. «Н-да, темное дело, — я имею в виду то, что случилось в Бейруте, — в раздумье сказал шейх. — Что касается Григорьева, то здесь для меня все ясно. Это дело рук зинджей. Их повелитель, называющий себя царем, любит окружать себя поэтами и певцами, а Григорьев сочетает в себе оба этих таланта. При дворе царя зинджей всегда немало таких пленников, умерших для остального мира».
Я, разумеется, слышал о зинджах — черных рабах багдадских халифов, которые использовались для осушения болот в пойме реки Шатт–аль–Араб. Некогда они восстали под руководством араба–надсмотрщика, потомка Али. Создав собственное государство и армию, связанную железной дисциплиной, зинджи затем принялись своими свирепыми набегами наводить ужас на большую часть халифата. Я, однако, считал, что регент аль-Муваффак после четырнадцати лет войны уничтожил государство зинджей. Но, как оказалось, я ошибался. «Где же располагается их царство?» — полюбопытствовал я. «Там же, где и раньше. Есть такие люди и такие царства, которые живут вечно — иногда к сожалению, иногда к счастью, но всегда по воле Аллаха». «Аллах акбар!» — прошептал я. «Но вы не беспокойтесь, я дам вам надежных провожатых, — продолжал шейх. — Насколько это в моих силах, я избавлю Али Манеура от всех трудностей, которые могут встретиться в его благородном деле, тем более что я вижу в его деле исполнение пророчества». Я попросил шейха пояснить его слова. «Охотно, — отвечал шейх. — Первый царь зинджей в одном из походов завладел волшебным пятиугольным камнем — пентаграммой Алидов. Этот камень позволяет человеческому духу преодолевать все преграды, а творениям духа — стихам, зданиям, царствам — он дает вечную жизнь. Существует предсказание, что некогда пять поэтов с далекого Севера сумеют завладеть пентаграммой. Тогда царство зинджей наконец падет, союз поэтов станет вовеки нерушимым, а их творения приобретут бессмертную славу». «Нельзя ли поподробней узнать, как выглядит пентаграмма?» — спросил я. «Это огромный изумруд совершенно правильной от природы пятиугольной формы. В центре в него вставлено изображение полумесяца и звезды Дауда, он оправлен в золото, и царь зинджей носит его на шее на золотой цепи. Учтите, пророчество гласит ясно: завладеть пентаграммой могут только пять поэтов, то есть для этого вам необходимо собраться всем вместе». «Виктор уже здесь, Вадим может прибыть морем прямо в Фао, где искать Григорьева, мы знаем. Остается Быков», — задумчиво произнес я. «Вот именно, — многозначительно заметил шейх. — Сведения о его похищении кажутся мне какими–то неубедительными. Корреспондент — не иголка, и Бейрут — большой город. Как можно совершить такое похищение совсем без свидетелей? Поясняю свою мысль: не может ли оказаться так, что ваш друг сам захотел исчезнуть?» «Об этом я не подумал», — озадаченно промолвил я. «Не мешает подумать, — сказал шейх. — Расскажите мне, какую жизнь вел ваш друг перед поездкой в Ливан, начиная от вашего знакомства, — может быть, это мне что–нибудь подскажет».
Перед моими глазами тотчас же предстали заснеженные переулки Москвы. По одному из таких переулков неподалеку от Малой Никитской я прогуливался однажды в ясный зимний полдень. Внезапно дверь одного из ветхих особнячков с треском распахнулась, и оттуда кубарем вылетел румяный и кудрявый молодой человек, чем–то напоминающий валета из карточной колоды. Чуть не сбив меня с ног, он врезался головой в сугроб, однако с чрезвычайной живостью вскочил, наскоро отряхнулся и с приятной улыбкой обратился ко мне: «Простите, сударь, не угостите ли сигаретой?» Такая непринужденность сразу же меня очаровала, а лицо молодого человека показалось мне смутно знакомым. «Не с Дмитрием ли Быковым имею честь?» — вспомнив один из концертов для узкого круга, осведомился я. «Он самый, — самодовольно ответил молодой человек. — А вы, конечно, Андрей Добрынин?» Так состоялось наше знакомство, которым мы были обязаны на первый взгляд случайности, хотя рано или поздно общее дело все равно свело бы нас. С великолепной откровенностью Дмитрий поведал мне, что его спустили с лестницы за неуплату карточного долга. «Почему я так несчастен?!» — огласил он пустынный переулок воплем библейского Иова, возведя к небу томные семитские очи. Из дальнейшей беседы выяснилось, что Дмитрий страдает неукротимой страстью к игре, и это вынуждает его жить не по средствам. Кроме того, его туманные намеки позволяли догадываться о крупных неурядицах в личной жизни. «Почему все так плохо?» — стенал Дмитрий, видя мое искреннее участие. «Не расстраивайтесь, друг мой! Жизнь поэта редко способна вместить все его увлечения, — увещевал я его. — Пойдемте–ка лучше хлопнем по кружечке, я знаю тут неподалеку одно заведение». Упоминание о пиве сразу стряхнуло с Дмитрия всю его скорбь. Он спросил у меня еще сигаретку и всю дорогу до Смоленской площади был весел и оживлен, как дитя. Он громко декламировал стихи, с неисчерпаемым добродушием восхваляя даже и посредственных поэтов, делился планами, весьма смутными, но сулящими счастье, и высоко подпрыгивал, стараясь сбить тростью свисающие с карнизов сосульки. Общение с ним и в тот день, и в последующие наши встречи неизменно развеивало мою всегдашнюю душевную депрессию, вызванную отчасти обостренной реакцией на несовершенства рода человеческого, а отчасти — жестоким обращением прекрасной дочери астраханского губернатора. Следует признать, что жизнь Дмитрия Быкова в некоторых своих аспектах и впрямь была нелегка. В частности, временами ему приходилось жить на средства одной богатой старухи, хозяйки подпольной ссудной кассы, бравшей вещи в заклад. «Я убью эту старую фурию, как Достоевский!» — кричал Дмитрий, когда требования старухи становились невыносимыми. «Может быть, как Раскольников?» — поправлял его я. «Ах, это все равно, — отвечал Дмитрий мрачно. — Я устал от тирании этого реликта». В остальное время, правда, Дмитрий охотно пользовался заложенными вещами, и даже без ведома старухи: ему нравилось порой щелкнуть под носом знакомого массивным золотым портсигаром или выходить на прогулку с дорогой тростью, на которой, на вделанной в слоновую кость золотой пластинке, могла по недосмотру оказаться дарственная надпись на имя совершенно другого лица.
