Клыч Кулиев - Суровые дни (книга первая)
— А вы почему остались, не бежали?
— Зачем нам, сынок, бежать? Мы люди старые и бедные. Только и можем надеяться, что на милость всевышнего. Пожалей нас, сынок, и аллах воздаст тебе по справедливости!
Перман оглядел безмолвствующих нукеров: действительно ни одного человека в богатой одежде, все — преклонного возраста, все худые, как тазы[46], невольно вызывают сострадание.
Заметив, на его лице сочувствие, Тачбахш-хан повел вокруг рукой:
— Взгляните, сын мой, на этих сидящих! Ни у кого в глазах вы не найдете следа радости. А почему? Этот выживший из ума Шатырбек обращался с нами хуже, чем с собаками. Вах, увидеть бы когда-нибудь, как будет обрублена нить его жизни.
В комнату заглянул Махтумкули. Кизылбаши приняли его за сердара, разом вскочили на ноги, дружно кланяясь, — так приказал накануне Тачбахш-хан. Махтумкули вежливо ответил на приветствие, опустился на кошму и сказал Перману:
— Ты бы, сынок, присмотрел за своими джигитами — как бы, неровен час, бедных да слабых обижать не стали.
— Хорошо, — почтительно ответил Перман. — Из наших никто безобразничать не будет. Но… — он строго посмотрел на кизылбашей, — выходить из крепости не разрешается никому! Запомните и не говорите, что недослышали! Если кого поймают за крепостной стеной, на месте голову отрубят!
«А если не поймают?» — ехидно подумал Тачбахш-хан, но вслух сказал:
— Мы поняли ваши слова, храбрый джигит… А ну, глупцы, чего стоите, как истуканы! Идите, прислуживайте гостям! Варите обед, кипятите чай! Быстро!
Тачбахш-хан забылся и спохватился только тогда, когда встретился с испытующим взглядом Махтумкули. На его счастье Перман уже ушел и не слышал, как властно он командовал — яшули так с людьми не обращается. Досадуя на свой промах, который мог обернуться большой неприятностью, Тачбахш-хан подсел к Махтумкули, заискивающе улыбнулся, обнажив черные обломки зубов:
— Приветствую вас, — сердар-ага! Добро пожаловать!
Он, как и с Перманом, говорил на туркменском языке с грубым акцентом. Махтумкули ответил по-персидски:
— Я не сердар, добрый человек.
Услыхав чистую, без малейшего акцента, персидскую речь, Тачбахш-хан неподдельно удивился и с новым интересом посмотрел на Махтумкули.
— Вы знаете наш язык? Кто же вы такой? Брат сердара?
— Даже не брат, — усмехнулся старый поэт.
— А кто?
— Такой же божий раб, как и вы.
— Как вас зовут?
— Махтумкули.
— Какой Махтумкули? Не поэт ли? — делая ударение на слове «поэт» и еще больше удивляясь странным прихотям судьбы, уточнил Тачбахш-хан.
— Да, он самый…
Тачбахш-хан почтительно привстал:
— Тогда давайте еще раз поздороваемся. Меня зовут Гуламали, я здешний яшули… Для меня счастье видеть ваше лицо — во всей округе нет человека, который не знал бы имени Адна-сердара и поэта Махтумкули!
Старый поэт пожал плечами.
— Мы с ним — разные люди, — сказал он, словно обидевшись, что его имя названо рядом с именем Адна-сердара. — Здесь нет, наверно, ни одной горы, ни одного ущелья, по которым бы он не водил джигитов, а мой удел — не конь и сабля, а калам[47] да бумага. Я и в ваши края-то пришел в первый раз.
Тачбахш-хан уловил скрытый упрек в словах поэта и с ловкостью прирожденного царедворца выправил положение:
— Мы жалеем, что вы не посетили нас раньше! Если ханы и сердары завоевывают землю саблей, то вы своими прекрасными строками навсегда покоряете сердца людей, заставляете звучать самые тонкие струны человеческой души!
Хитрый старик пустился в рассуждения о том, как он любит поэзию и поэтов, и в заключение попытался прочитать на память один из рубаи[48] Омара Хайяма:
Гэр бер фэлэкэм дэст беди чун йэздан,
Бердаштэми мэн ин фэлэк-ра змиян,
Аз ноу… Аз ноу…
Здесь Тачбахш-хан запнулся и, повторив еще несколько раз «аз ноу», смущенно сказал:
— Старею. Когда-то знал много стихов и этот повторял, наверно, тысячу раз, а вот сейчас забыл, никак не вспомню. Валла, постарел!..
Махтумкули пришел ему на помощь:
Гэр бер фэлэкэм дэст беди чун йэздан,
Бэрдаштэми мэн ин фэлэк-ра змиян,
Аз ноу фэлэки дигэр чинаи сахтэми,
Казэде бекамидел расизи асан[49].
— Мерхаба! У вас прекрасная память! — похвалил Тачбахш-хан, лукаво играя глазами. — У меня был брат…
— Простите! — быстро перебил его Махтумкули. — Вам случайно не известен человек по имени Мамедсапа?
— А кто этот человек? — поинтересовался Тачбахш-хан.
И Махтумкули, проникшись доверием к собеседнику, откровенно рассказал о причине, побудившей его пуститься на склоне лет в далекий и опасный путь.
— Сочувствую вам, — сказал Тачбахш-хан. — Многолетняя разлука с братом — это черный камень печали, беспрестанно исторгающий слезы у человека. Но от слез он не становится белым и тяжесть его не уменьшается… В окрестных крепостях есть много пленных туркмен. Некоторые из них живут так давно, что стали как бы местными жителями. Может быть, среди них вы и найдете своего пропавшего брата.
Внезапная мысль заставила Тачбахш-хана оживиться:
— Постойте, как, вы сказали, имя вашего достойного брата?
— Мамедсапа, — ответил Махтумкули.
— О, кажется, птица счастья села на вашу голову, уважаемый поэт.
— А что? — встрепенулся Махтумкули. — Вы его видели?
Прикрыв морщинистыми веками лукавый блеск глаз, Тачбахш-хан сказал:
— В крепости Низган у Абдусетдар-хана находится в услужении один туркмен по имени Мамедсапа. Давно уже. Возможно, это тот человек, которого вы разыскиваете.
Старый поэт с трудом сдерживал охватившее его ликование. Хоть он и надеялся отыскать следы брата, он не ожидал, что груз пролетевших лет упадет с его плеч, как с верблюжьей спины падает вьюк, когда лопается гнилая веревка. И он на мгновение увидел молодое, воодушевленное лицо Мамедсапа, услышал знакомый голос… Нет, это было бы слишком большой удачей из всех удач, которыми не баловала его скупая судьба!
Он испытующе посмотрел в глаза Тачбахш-хану, словно мог проверить степень его искренности:
— Далеко отсюда Низган?
— Не очень, — ответил Тачбахш-хан и кивнул на видневшиеся в окно горы. — Вон за тем перевалом. Если не мешкая послать человека, он к завтрашнему утру вернется с результатом.
Махтумкули устремил взгляд на чернеющую вдали горную вершину. Тачбахш-хан доверительно добавил:
— О дальнейшем вы можете не беспокоиться. Я все сам устрою.
— Что вы сказали? — очнулся Махтумкули.
— Я сказал, что помогу вам, если тот Мамедсапа окажется вашим братом. Абдусетдар-хан такой же, как и мы, правоверный мусульманин, ревностно соблюдает ежедневный намаз. Он не станет упираться, если я его хорошенько попрошу…
— Вы имеете влияние на хана? — недоверчиво спросил Махтумкули.
Послав тысячу проклятий в душе на свой вторичный промах, Тачбахш-хан поспешил исправить его:
— Не я! Какое я могу иметь влияние! Но есть люди, почитающие мою старость и уважающие горе человека, разлученного с братом. Они помогут. Но надо спешить! — подчеркнул Тачбахш-хан. — Когда стемнеет, трудно переходить горы. А ваше состояние я понимаю — легко ли ждать, когда любимый брат находится почти рядом!
— Да, — сказал Махтумкули, — вы правы: это нелегко. Подождите меня здесь, не уходите никуда. Я скоро вернусь.
Поэт торопливо вышел, чтобы поделиться приятной новостью с Перманом,
* *Осторожность все-таки не совсем покинула Адна-сердара, и занять Куня-Кала он послал Пермана, дав ему половину всадников. Сам же с остальными джигитами несколько поотстал, создавая резерв на случай внезапного нападения врага или для обеспечения отхода отряда Пермана, если окажется, что пленные кизылбаши сказали неправду.
Когда от Пермана пришла весть, что крепость занята и никого в ней нет, кроме нескольких стариков, Адна-сердар принял решение: не задерживаясь на ночевку, с хода атаковать Шатырбека. Тогда, в споре с Махтумкули и старейшинами, он настоял на своем, хотя и чувствовал, что они правы. Сейчас с ним никто не спорил, и он мог вполне трезво взвесить обстановку.
Ни пленных, ни богатой добычи в Куня-Кала не было, — этого и надо было ожидать. Уведенных кизылбашами аульчан тоже не обнаружили. Поэтому сердар сразу же, не дав коням передохнуть, направился к крепости Шатырбека — стремительный удар сулил легкую победу и богатую добычу.
До наступления сумерек решено было миновать переход Чилинги и таким образом оставить за спиной самую трудную и опасную часть пути.
Недавно прошедший дождь увлажнил землю, и звуки конских копыт гасли, едва успев родиться. Только хлопотливо бормотала речушка да под случайными порывами ветра глухо шумели деревья. В многочисленных дуплах старых деревьев нашли себе приют разнообразные насекомые. Но птиц на ветвях не было, а сами ветви — безлистые, выбеленные солнцем, — напоминали обглоданные кости. Зато молодые деревья стояли зеленые, не сдающиеся осени.
