Клыч Кулиев - Чёрный караван
Проводив взглядом слугу, который исчез так же бесшумно, как появился, я сказал, стараясь говорить по возможности более миролюбиво:
— Логика, ваше превосходительство, неизменно зависит от тех принципов, какими руководствуется человек в поисках истины. Давайте попробуем представить закаспийский вопрос под другим углом зрения. Вы знаете, что Россия — наша союзница в войне с Германией, это подтверждено официальными соглашениями. В течение многих лет мы поддерживали друг друга. Сегодня германцы и их союзники-турки, пользуясь смутой в России, стремятся проникнуть в Закаспий через Кавказ. Имеем мы право остановить их или нет?
— Нет! — без малейшего колебания, словно он ожидал этого вопроса, ответил Асадулла-хан. — При нынешнем положении дел у вас на это нет никакого права. Вас никто не упрекнул бы, если бы во главе русского правительства по-прежнему стоял Керенский — он был сторонником продолжения войны. Но Ленин с первого дня революции выступил против войны. Он издал Декрет о мире. Он заключил с немцами мирный договор.
— Ленин, ваше превосходительство, — это еще не Россия.
Асадулла-хан опустил поднятый было бокал с шербетом.
— Но вы же признавали Россию в лице Керенского?
— Да, потому что он был главой государства, признанного союзниками.
— Хе-хе-хе! — Хан засмеялся мелким, ехидным смешком. — Ей-богу, вы меня вынуждаете смеяться, полков-пик! «Признанный союзниками»… А разве обязательно такое признание? Значит, если союзники не признали, то и новое государство незаконно? Поэтому-то вы и воюете против Москвы?
Поняв свой промах, я постарался выправить положение:
— Вы не совсем правильно истолковали мою мысль, ваше превосходительство. Речь идет не о внутренней, а о внешней политике, об обязательствах, налагаемых международными договорами. Именно с этой точки зрения Россия не вправе односторонне отказываться от обязательства о совместной войне против немцев.
— Почему не вправе? — живо возразил хан. — Новое государство — новая политика. Разве они не имеют права по-новому переоценить прошлое? И потом, не забывайте одного: сейчас главная сила большевиков именно в их отношении к войне. Народ устал от войны, от разрухи, от нищеты. Со всех сторон грозит смерть — жертвы неисчислимы, а народ хочет жить. Большевики хорошо поняли это и отнюдь не случайно выступили против войны. Они выбрали самый удобный момент, чтобы завоевать доверие народа. Вы читали декрет Ленина о мире?
— Читал.
— И я тоже. Внимательно читал. И склонен думать, что для стран Востока этот декрет имеет особое значение. Ведь в нем говорится не только о прекращении войны с Германией. Там осуждаются завоевательные войны вообще, осуждается подчинение малых государств большим, порабощение сильным народом слабого народа. Вот что важно, полковник! Если этот справедливый принцип возобладает в международных отношениях, на земле исчезнут горе и страдания. В самом деле, во имя чего ведутся войны? Во имя грабежа тех, кто слаб, кто ие может отстоять свои права. Чтобы понять это, не нужно особой прозорливости.
Хан отхлебнул глоток шербета и продолжал, как бы спеша высказать все сразу:
— В декрете есть еще одно важное для нас положение — требование запретить тайную дипломатию, обнародовать тайные договоры. Вы, возможно, и не обратили па это внимания, но мы относимся к подобному требованию весьма благосклонно. Вспомните-ка конвенцию тысяча девятьсот седьмого года: две могущественные державы— Великобритания и Россия — заключили между собой тайное соглашение о разделе сфер влияния. Практически это был раздел Персии и Афганистана. Как вы объясните такую политику?
Взяв со стола папиросу и раскуривая ее, я соображал, каким образом нащупать слабую струнку собеседника, чтобы сыграть на ней. Если Асадулла-хан не бережет козырей, то, может быть, и мне сбросить одну козырную карту? И я сказал, улыбаясь:
— А на последний абзац декрета вы обратили внимание? Там Ленин, обращаясь ко всем рабочим мира, открыто призывает их к мировой революции. По-моему, этот пункт не менее серьезен, чем те, на которые ссылались вы.
Хан вскинул свои кустистые брови, внимательно посмотрел на меня и перевел взгляд на бокал с шербетом. Несколько минут он молчал, и я, видя его смущение, радовался удачному ходу. Наконец, видимо взвесив все «за» и «против», Асадулла-хан твердо сказал:
— Мой дорогой полковник, революция — не юрта скотовода, ее не поставишь там, где вздумалось. Революция— явление социальное, и побудительные мотивы ее тоже глубоко социальны… И, я бы сказал, своеобразны. То, что произошло в России, вряд ли может произойти в Афганистане. У нас свои особые условия, свое отношение к действительности.
— Согласен, — снова улыбнулся я, — однако не следует забывать, что Афганистан и Россию разделяет всего-навсего одна река. Не думаю, чтобы большевикам составило много труда перешагнуть ее.
— Да, — подтвердил хан, — между нами только одна Амударья. Есть на границе и такие места, где вообще реки нет. И все же я не верю, чтобы большевики могли сделать такой опрометчивый шаг. Нет, не верю. Я внимательно читал все воззвания, подписанные Лениным, — хан подчеркнул слово «все», — и ни в одном не встретил ничего, что могло бы умалить наше национальное достоинство, нанести ущерб государственному строю Афганистана. Ленин провозглашает, что договоры о разделе Персии, Турции — аннулированы, что Константинополь остается в руках мусульман. Ленин говорит: изгоняйте из своих стран завоевателей, берите свою судьбу в собственные руки. Нам именно это и нужно!
— Вы полагаете, что за пустыми словами большевиков не кроется никакой хитрой уловки?
Тяжелый взгляд хана красноречиво говорил, что собеседнику не понравился мой намек. Но хан сдержался.
— Слов нет, полковник, вы — человек умный. Однако вами в оценке событий руководит только рассудок. У человека же, кроме ума, есть еще сердце. Прислушайтесь к его голосу, и, мне кажется, вы многое увидите в ином свете.
Честно говоря, я не понял, что хотел этим сказать Асадулла-хан, и поэтому задал наводящий вопрос:
— Разве рассудок может быть в разладе с сердцем?
— Может, — кивнул Асадулла-хан, — во многих случаях может. В нашей жизни вообще слишком много рассудочности, а когда рассудочность преобладает, она подавляет чувства, обескровливает их. Отсюда — смятение духа. Вы говорите: «пустые слова». Это рассудок ваш говорит. А сердцем вы не можете не понимать, что при нынешнем положении в мире невозможно играть такими словами.
— Нет, ваше превосходительство, я говорю именно то, что у меня на сердце! Поверьте, все обещания большевиков — пустой звук, авантюра…
— Постойте, постойте, господин полковник, — хан предостерегающе поднял руку, — не старайтесь таким способом подтвердить свою правоту. Я недавно беседовал с персидским консулом. И узнал от него, что Советы вывели русские войска с территории Персии, что бывший русский банк, железная дорога Джульфа — Тебриз, порт Пехлеви, телеграфная линия между Мешхедом и Сеистаном, словом, все, что принадлежало русским на персидской территории, безвозмездно передано правительству Персии, аннулированы все концессии. Это вы называете авантюрой? — Я молча курил, а хан продолжал — Скажите, сможет ли Лондон решиться на такой шаг? Сможет ли он, хотя бы на один день, провозгласить свободу зависимых от Великобритании стран; равноправие всех наций, вернуть странам все, что законно принадлежит им? Не сможет — это вы знаете лучше меня. И знаете, почему именно не сможет, — вот эту истину ваше сердце и не приемлет. Я ведь неспроста заговорил о несозвучии сердца и рассудка.
— Может быть, и так, ваше превосходительство. Однако я не могу допустить, что вы сердцем разделяете программу большевиков.
Асадулла-хан нацелился в меня острым взглядом.
— В чем именно? В вопросах государственного устройства или во внешней политике?
— Эти два положения неразделимы, одно из них неизменно вытекает из другого.
— Нет, их обязательно надо разделять! В вопросах внешней политики наши стремления во многом совпадают. Москва требует немедленного прекращения воины, выдвигает принцип равенства всех стран и всех народов. Мы, разумеется, сторонники такого принципа. Что же касается внутренней политики — это личное дело каждого государства. Большевики выдвинули новую цель, новый идеал, но что из этого получится, они пока и сами не знают. Возможно, история еще раз докажет, что творит ее не толпа, а выдающиеся личности. Это — дело времени. Для нас же, для афганцев, внутренняя политика большевиков не представляет опасности. У нашего народа свои цели, свои идеалы. Сама жизнь рассудит, кто прав, кто нет. Вот если они попытаются пролагать своим идеалам дорогу с помощью оружия, тогда мы будем в первых рядах борьбы против большевиков.
