Владимир Карпов - За годом год
— Скучаешь, Веруся? — спросил Василий Петрович. — Занялась бы чем-нибудь.
Вера не ответила.
Он сел рядом на ступеньке. Опять захотелось рассказать все, что пережил и передумал за день. Наклонившись обнял ее за плечи. Но Вера сбросила его руки, будто их прикосновение было противно.
— К чему эта игра? Зачем ты нас вызвал сюда? Чтоб издеваться? — произнесла она чужим голосом.
— Откуда ты это взяла?
— Я все вижу.
Вера охватила руками шею и опустила локти на колени.
— Я промучилась в этой мурье целый день. Даже сердце заболело. Десять раз выходила за ворота. Мне некому здесь слова сказать. Смотрят как на прокаженную. Сегодня эта, у которой ранило мужа, узнав, что я собираюсь стирать белье, нарочно начала кипятить свое, чтоб занять плиту и веревку.
— Откуда ты знаешь, что нарочно?
— Знаю!
Из-за кустов шиповника выбежал Юрик. Не обращая внимания на отца, на одной ножке поскакал к крыльцу. Глаза у него светились радостью, он был чем-то возбужден.
— Мам, посмотри, что я поймал! — торжественно сообщил он и разжал кулак — на ладони вверх ножками лежала божья коровка. — Это муравашка?
— Не муравашка, а мурашка, — поправила Вера и, сморщившись, чуть не заплакала. — Брось, гадость!
"Против чего она бунтует?" — удивился Василий Петрович, хоть ревность и признание жены, что ей тяжко без него, как-то польстили.
— Ты же знаешь, я был занят, — попробовал он оправдаться.
— Небось до войны находились и время и возможности…
— Навалилась куча дел. Я не мог.
— Потому что не хотел!
— Приехал Михайлов. Помнишь, я рассказывал тебе про институт и номерные проекты? Тот самый, наш… И, кажется, не испугался. Ни руин, ни разрушений… Ты представляешь, что это такое?..
— Боже мой, какой ты скучный! Неужели трудно понять, что и я хочу жить. Ведь я прозябаю здесь. Нам тяжело, я не умею так!
— Не расстраивайся, — попросил он. — Вот только кончу эту работу, и возьмем свое. Честное слово… А работа, кажется, грядет большущая! Самая настоящая! Даже не верится, что ее можно начать сейчас, когда не так уж далеко и воюют…
3Это, действительно, выглядело не совсем обычно.
Все дышало и жило войной. Чаще по ночам в одном направлении — дорогами войны — над городом пролета" ли самолеты. Один за другим через каждые двадцать минут — по графику войны — проходили эшелоны с войсками, артиллерией, танками. На станцию с такой же военной точностью прибывали санитарные поезда, не останавливаясь проносился порожняк. Клинический городок и больницы каждый день принимали партии раненых, в городе и его окрестностях открывались все новые госпитали. По чаконам войны милиция придирчиво следила за светомаскировкой. Самыми людными местами, как и всегда во время войны, оставались военкоматы, продуктовые магазины, к люди никого так не боялись и никому так не радовались, как почтальонам. Да и сама война, не менее завзятая, чем в самом начале, полыхала где-то возле границы, из-за которой заявилась три года назад… А группа людей, вовсе по-мирному озабоченных, и назавтра, как по музею, пошла меж развалин и мертвых коробок. Люди громко разговаривали, спорили, жестикулировали, будто самым важным на свете теперь была судьба этих развалин.
Михайлов чувствовал себя уже совсем в своей стихии. Он внимательно осмотрел старую церковь на улице Бакунина, похвалил живописные развалины кафедрального котла, ратуши на площади Свободы и ту своеобразную, но чужую красоту, которую придавали эти здания силуэту города. Недовольно, точно рядом был виновник бед и зол, посетовал, что в городе нет архитектурно выявленного центра, плохо связаны между собой жилые районы, мало скверов, садов.
Василий Петрович не пропускал ни одного его слова и почти обожал уже "Старика", хоть что-то нет-нет да и смущало в нем, похожем скорее на ученого, чем архитектора.
— Вы бывали до войны в Минске? — спросил он, когда Михайлов бросил замечание, что город приспосабливался к природным условиям и совершенно не стремился их улучшить.
— Не приходилось… А что, обидно уже стало?
— Нет…
— Здесь, Владимир Иванович, — вмешался Понтус, недовольный, что тот, говоря, все время смотрит на Юркевича, — не так давно последним достижением техники конка считалась. И, к слову, вот тут, на повороте, где мы стоим, к ней третью лошадь припрягали. Кучер кричал, щелкал кнутом, а прохожие к стенам шарахались.
Для Василия Петровича как минчанина улица, перекресток, сквер существовали не сами по себе, а в связи с чем-то памятным. Они по-своему были дороги ему. Правда, любил он город с неким сожалением, даже пренебрежением, но любил, и слова Понтуса задели его.
— Над бедностью не смеются, — возразил он.
— Самая жестокая правда и та не насмешка, — с видом человека, который прощает слабости оппоненту, отозвался Понтус. — А в моих словах половина такой правды. Ведь когда конка подъезжала к Троицкой горе, припрягали не одну пристяжную, а две. И они — вы же помните? — так привыкли, что, заметив конку, сами подбегали к ней. А вон, видите, кусок здания? Это гостиница "Европа", бывший наш небоскреб. Так что славились мы больше по части минчанок.
Некоторые из, членов комиссии засмеялись.
— Полноте, — сдержанно сказал Михайлов. — У городов, как и людей, тоже есть душа. И скрывается она иной раз под скромнейшим обличьем. По-моему, задача наша, помимо всего, и состоит в том, чтобы найти гармонию между первым и вторым.
— Конечно…
— Я прошу, товарищи, прежде всего подумать о центре, — неожиданно предложил Михайлов.
Василия Петровича охватило ожидание. Чего? Чего-то важного, что вот-вот должно открыться всем и, кто знает" может быть, станет смыслом всей его будущей жизни… Представился город. Но не обесцвеченным, каким выглядит на плане-схеме, а с очертаниями зданий, с площадями и улицами, терявшимися в сизой дымке, будто Василий Петрович смотрел на него с высоты — как тот раз, с самолета.
Они стояли на перекрестке Советской и Ленинской улиц. Отсюда сквозь руины виднелись мощенная булыжником площадь Свободы, кафедральный костел, башня ратуши с отсеченным куполом и скелетом часов.
"Да, — всколыхнулись мысли, — городу в самом деле не хватало центра, который организовал бы его. Площадь Свободы? Ее уже давно обходит жизнь, хотя некогда и бурлила здесь. Круглая площадь? Нет, нет! Даже если на ней и скрестятся, как, видимо, предложит Михайлов, главные магистрали, все равно, отдаленная от политических и административных учреждений, она не станет тем местом, куда течет городская жизнь… Центр — это, краеугольный магнит, к которому стремится все: улицы, машины, люди, мысли людей. И пусть город по силуэту даже напоминает чашу, они в своем стремлении все равно как бы взлетают выше и выше. Потому что нет и не должно быть в городе ничего более дорогого, высокого и важного, чем это магическое сосредоточение…"
Вдруг сердце Василия Петровича, поднятое волной, замерев на мгновение, затрепетало, и словно само собой что-то осенило его.
— Мне кажется, центр можно решить… — растягивая слова, сказал он, — как систему площадей… Новой и Свободы…
— Нуте, нуте! — неопределенно, думая о своем, поинтересовался Михайлов.
— Система включила бы в себя и окрестные кварталы. А Советский проспект…
— Ага! Советский проспект! Минутку! — не дал ему говорить дальше Михайлов и, попросив у Дымка план, стал рассматривать его.
Василий Петрович немного подождал, но, видя, что "Старик" не поднимает головы, не сдержался:
— Проспект связал бы систему центральных площадей с Круглой площадью и парком, а с другой стороны — с площадями, что возле Дома правительства и у вокзала.
Все более волнуясь, он тоже склонился над планом, намереваясь показать, о чем говорил, но в тот же миг вздрогнул — Михайлов перенял его руку и несильно пожал.
Члены комиссии окружили их.
— Где вы предлагаете разместить новую площадь? — озабоченно спросил Понтус.
Его внимание почему-то обескуражило Василия Петровича. Он взглянул на его строгое лицо и показал на квадрат против ЦК и Театрального сквера.
— А все, что в квадрате?..
4Когда в сорок третьем году при Совнаркоме было создано Управление по делам архитектуры и Понтусу предложили возглавить его, все приняли это как должное. Понтус поднимался по служебной лестнице не быстро, но без срывов и зарекомендовал себя администратором с цепкой практической сметкой. К тому же перед самой войной он в соавторстве с Барушкой закончил работу над проектом монументального здания исторического музея, одобренным на конкурсе. Все это, вероятно, и сыграло роль в его назначении. В то время, перед освобождением Белоруссии, на такие должности подбирали людей творческих: им предстояло работать и за себя и за тех, кто пока еще находился в действующей армии, — быть и руководителями и исполнителями.
