Анатолий Знаменский - Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая
Что же дальше?
«3. В данный момент не нужно бы брать на учет живого и мертвого инвентаря, а лучше объявить твердые цены, по которым и требовать поставки продуктов, предъявляя это требование к целому обществу данного поселения...
4. Предоставить населению под руководством опытных политических работников строить жизнь самим, строго следя, чтобы контрреволюционные элементы не проникали к власти...»
«О-хо-хо, милые мои, это уже не его, Миронова, мысли, а заповеди бывшего комиссара, покойника Ковалева! Опять речи про местные и окружные Советы, но ведь это прямо противоречит нашим установкам на места!..» — вздохнул Ходоровский и поставил жирную галку около резолюции Аралова — члена РВС и начальника оперативного отдела Наркомвоена: «ВСЕЦЕЛО ПРИСОЕДИНЯЮСЬ к политическим соображениям и требованиям т. Миронова и считаю их СПРАВЕДЛИВЫМИ... Аралов».
Аралов и главком Вацетис, по мысли Ходоровского, клюнули на удочку Миронова, теперь придется их сворачивать с этой опасной стези... Кстати, каково мнение Сокольникова на этот счет?
Ходоровский попросил соединить его с Сокольниковым, как представителем ЦК партии на Южном фронте.
Через некоторое время состоялся разговор по прямому проводу.
Ходоровский. Не считаете ли вы, что приближается момент, когда по политическим соображениям было бы целесообразно перевести Миронова в другую армию, подальше от родных станиц?
Сокольников. Я полагаю, что в этом надобности нет. Организация красных казачьих частей — дело насущное и своевременное. Неплохо было бы иметь еще одну кавалерийскую часть... Кроме того, надо иметь в виду, что Миронов один стоит целой дивизии!
После этого связь прервалась.
Ходоровский усмотрел прямую опасность в том, что большинство в Реввоенсовете склонялось к поддержке Миронова. Могла пострадать «основная линия», о которой настойчиво говорил сам Троцкий. Поэтому Ходоровский приказал отбить письмо-телеграмму самому наркому и в течение суток во что бы то ни стало разыскать председателя РВСР, где бы он ни находился. В письме говорилось:
«Одобренные главкомом и Араловым политические соображения Миронова в корне расходятся с проводимой директивой... Как докладывал вам в телеграмме Сырцов, его выступления вносят большую смуту. Просим точных указаний, как быть в связи с мандатом (на организацию дивизии Мироновым) и с резолюцией по его докладу...
Мы оставили Миронова до завтра с тем, чтобы сегодня непременно получить от вас точные указания.
Прошу сегодня же вечером по прямому проводу через Серпухов эти указания дать. Ходоровский».
24 марта Ходоровский принял доклад Миронова, в котором предлагались экстренные меры по укреплению красного фронта (и еще более — красного тыла) в борьбе с Деникиным. Сказал, по-товарищески улыбаясь:
— Мы учтем ваши предложения, товарищ Миронов. Но в части мандата нарком пересмотрел решение РВС... Сейчас на Дону уже проводятся необходимые меры, а вот на Западном фронте дела у нас из рук вон! Кроме того, вы, конечно, знаете, что командующего 16-й армией Снесарева Андрея Евгеньевича решено переместить на должность начальника организуемой в Москве Академии Генерального штаба... И по возрасту, и по общей культуре он для этого подходит. Весьма! Товарищ Троцкий умеет ценить военные кадры! И он считает, что бывший начдив Миронов заслуживает повышения и будет также на своем месте, если с течением времени станет командармом-16. Сейчас же, на короткое время, лишь для ознакомления со штабом, вас назначают туда помощником командарма по строевой части. Документы — у Вацетиса. Насколько я знаю, приказы уже заготовлены, а штаб 16-й армии в Смоленске.
— Благодарю за доверие, — сказал Миронов, сухо откозыряв.
За документами снова надо было ехать в Серпухов, к Вацетису.
Стремительно шел, почти бежал по перрону к своему штабному вагону. Вестовые и охрана едва поспевали следом. Неистово колотилось сердце, душа силилась что-то понять и не могла смириться с тем, что творилось вокруг. «Положение на Юге стабилизировалось, проводятся необходимые меры...» — сказал Ходоровский. Да ведь Миронов знал, знал преотлично, что и как ныне «стабилизировалось» на Донце! Уж по чьей вине, трудно сказать, — Троцкого ли, Всеволодова или всех вместе, — но два свежих, отмобилизованных, горящих лютой злобой к Советам конных корпуса уже гуляют по тылам наших войск! Даже представить нельзя здравым рассудком, что там делается нынче! И не где-нибудь, а снова на его родимом Дону, снова все кипит, как было в апреле прошлого года. Кровь, кровь, и нет ей конца!
Надя, заждавшаяся Филиппа Кузьмича в салон-вагоне, насторожилась, когда увидела мужа. Он сменился с лица, казался взбешенным, шептал ругательства, как в тот вечер в Михайловке, когда схоронили Ковалева и он вернулся из штарма...
— Что такое, Миронов? — ахнула Надя, соскочив с подножки вагона, быстро идя навстречу и обирая на плечах белый пуховый платок с бахромой.
— Ничего, — сказал он, прикусив только длинный ус. — Все решено на верхах. Назначен помкомандарма-16. В Смоленск!
Конвойные казаки оставили их вдвоем, ушли к другому концу вагона. Надя осмелела, улыбнулась с простодушием, как будто не сознавала причин, которые так взволновали его.
— Ну так что же? О чем горюешь, казак удалой? — «Жив, и ладно!» — говорили ее глаза.
— О том, что это «вежливая» ссылка! Неужели надо объяснять? — сказал он с каким-то остервенением. И потерянно махнул рукой. — Что ж, надо все-таки ехать в Смоленск, приказ есть приказ...
8
Нехорошо, смутно было по верхнедонским станицам и хуторам этой весной. Народ будто ощетинился, замкнулся наглухо от всякого встречного и поперечного, отсиживался по домам, за мелкой работой во дворах. На ночь запирались калитки и двери, а ворота (у кого они еще были) подпирались изнутри увесистыми кольями и жердями. Пахари не спешили с выездом в поле: «Один черт, либо конница стопчет все на корню, либо продразверстка выметет сусеки до последнего зернышка, на кой ляд гнуться в борозде?» Попали от селении к селению слухи чернее прошлогодних: с юга чуть ли не в карьер надвигались банды Деникина, резали и вешали всех, кто в прошлом якшался с красными, — а якшались чуть ли не все, от дома к дому, — а в особенности не было пощады тем, кто зимой с оружием переходил на сторону красных по всей линии от Богучара до Царицына... А тут свои же ревкомы чего-то начертились, хватали стариков и старух, держали в тюгулевках, а то и выводили по ночам за хутор, к ближнему яру, как скрытую контру. Чего им вздумалось пугать православный народ, никто понять не мог. Явные сторонники Советской власти не скрывали недоумения, разводили руками, а некоторые ожесточались и свирепели от непонимания. Ходил слух, что самого красного из красных командиров Миронова московские комиссары невзлюбили и сослали в Соловецкий монастырь, где теперь всех несогласных будто бы содержат и заставляют отмаливать как свои, так и чужие грехи. Потом вроде бы верные люди передавали, что это — белогвардейские сплетни, что жив покуда Миронов, но уехал в Москву к Ленину, свою особую правду доказывать, да приему там трудно теперь дождаться: по весне у Ленина от ходоков тесно, со всей Расеи ведь идут!
Томились, перешептывались, ждали... Вера в Советы, надо сказать, была, никуда не девалась.
И вдруг шрапнельным снарядом разорвалась над вешней степью сногсшибательная новость: допекло и Москву! Верховная власть приказала местные ревкомы разогнать, а самых ретивых активистов за излишнее усердие отдать под трибунал... Точно, во Втором Донском, и в Морозовской, и выше, по Чиру, трибуналы работают уже в другую сторону!
Сначала слухам этим мало кто верил, но постепенно добрые вести окрепли — главное, и в других местах порядки сильно менялись к лучшему. Слава-то богу, что на все укорот есть!
Морозовский ревком был действительно арестован в полном составе и осужден. И в ходе партийной проверки и разбирательства даже много повидавший в жизни член комиссии ВЦИК Глеб Овсянкин-Перегудов содрогнулся от содеянного здешними горе-активистами и хладнокровно подписал, как член особого трибунала, приговор о расстреле виновных.
Председатель бывшего ревкома Богуславский, молодой, так и не протрезвевший к концу суда, только разводил руками, не умея или не желая понять, в чем его обвиняют:
— Говорят, что мы бесчеловечие творили, а ежели это — директива? Ко мне и раньше приходили рядовые члены партии и сочувствующие и спрашивали: на каком основании вы расстреливаете без суда и следствия? Но мне такие расспросы, граждане судьи, до сих пор кажутся странными. Я действовал исключительно в разрезе телеграммы товарища Мосина из Гражданупра. В ней обвиняли нас в нерадивости и попустительстве... Конечно, вопрос почти что политический: партия одно постановляет, а мое начальство свое требует! И вот я с горя выпил, пошел в тюрьму, вызвал по порядку номеров какое-то число и расстрелял... Вы тут, обратно, упираете на декрет и дух постановлений, а я вас спрашиваю: кому я должен подчиняться в натуре — партии или высшему своему начальству?
