Анри Труайя - Семья Эглетьер
— Теперь мы можем пойти к ней.
— Ты извини, мама, мне пора, — сказал Жан-Марк. — Меня ждут.
Люси понимающе подмигнула сыну.
— Я, конечно, не спрашиваю кто, мой дорогой! Как ты красив! Этот костюм на тебе восхитителен!
— Иди, конечно, — сказал Ив Мерсье, дружески подталкивая Жан-Марка в спину. — Желаю хорошо провести вечер.
У него было уныло-добродушное лицо бывшего боксера. «В общем, он неплохой малый!» — подумал Жан-Марк.
— Ты придешь к обеду? — спросила Франсуаза.
— Нет, — ответил он. — Я занят.
На самом деле Жан-Марк не знал, где он будет обедать и чем займется.
Когда дверь за ним закрылась, мать сказала:
— Какой у него озабоченный вид!
— Это он на себя напускает, — сказала Франсуаза.
И обе направились в спальню.
Анжелика болтала ножками в своей розовой деревянной кроватке с вышитыми гладью занавесочками. Франсуаза взяла ее на руки, расцеловала, переодела и причесала, смеясь лепету малышки. У них была одна мать, и поэтому ей казалось, будто Анжелика едва ли не ее ребенок. Когда Франсуаза касалась девочки, ее охватывало радостное волнение.
— Ты проголодалась, детка! — сказала Люси, беря на руки Анжелику.
Пока девочка сосредоточенно ела кашу, надувая пухлые щечки, Франсуаза смотрела на мать и видела на ее лице такое безмятежное счастье, которое могло быть ниспослано только Богом. А между тем эта женщина, разведясь и заключив новый брак, преступила законы религии, в глазах церкви ребенок ее остался незаконнорожденным, а она и ее второй муж пребывали в постоянном грехе! Как же она могла быть счастлива? Франсуаза решила, что ее ум слишком неискушен, чтобы судить о таких вещах, и что, может быть, доброта Господня превосходит установления тех, кто творит его волю. Может быть, на самом деле все гораздо сложнее, чем в Священном писании, может быть, рождение ребенка — даже незаконного — освящает ту, что произвела его на свет. Кроме того, Люси продолжала ходить в церковь. И нисколько не считала себя виновной. А раз Создатель согласился дать вне церковного брака жизнь этому ребенку, значит, он молчаливо отпускал ей грех. Анжелика доела свою кашу и засмеялась, размахивая пухлыми ручонками.
— Ты ничего не рассказываешь о себе! — сказала Люси дочери. — Что ты делаешь? С кем видишься? Не завела ли ты себе поклонника?
— Нет, — ответила Франсуаза.
У нее не было ни малейшего желания делиться с матерью. Ее тайна принадлежала Маду.
— Жаль! — продолжала Люси. — Я смотрела на тебя, когда мы были в гостиной. Тебе уже восемнадцать, пора следить за собой! Хочешь, я причешу тебя?
— Нет, нет, — повторила Франсуаза, невольно отстраняясь.
Только бы не походить на мать! «Намажет мне лицо, начнет сооружать разные прически, это будет ужасно!..»
— Уверяю тебя, Франсет, в твоем возрасте нужно быть более… более современной…
— Я не люблю этого.
— Но мужчины… они-то любят… И нам приходится помнить об этом!..
Франсуаза отступила назад, будто прикосновение гребня или щетки могло ее запачкать. В коридоре послышались шаги. В комнату вошли Даниэль и Мерсье: фильм кончился, предатель был убит, герой женился, и мир в селении восстановлен с помощью шерифа и красотки учительницы. Оба посмеивались от удовольствия, которое доставила им эта нехитрая история. Мерсье схватил дочь, поцеловал ее в обе щеки и поставил в манеж, взрослые стоя наблюдали, как она покачивалась на нетвердых ножках, ухватившись руками за барьер.
— Она очень потешная! — уверенно заявил Даниэль.
— А не остаться ли вам пообедать? — предложила Люси.
— Мы не предупредили! — сказала Франсуаза.
— Ничего страшного! Я позвоню Дюурионам, — решил Даниэль. — Они наверняка еще там.
Он побежал в другую комнату. Через открытую дверь Франсуаза слышала его разговор по телефону.
— Алло!.. Мадам Дюурион?.. Это Даниэль говорит… Здравствуйте… Как поживаете?.. Можно поговорить с Кароль? Да, если ей не трудно… Алло, Кароль?.. Мы хотели бы пообедать у мамы. Ты не возражаешь?.. Хорошо, спроси у папы… Я жду… Ладно, мы придем не поздно… О'кей… Целую…
Он повесил трубку, вернулся в спальню и, радостно подпрыгивая, сообщил:
— Все в порядке! По-моему, это их вполне устроило!
* * *Поднявшись с черного хода на верхний этаж, где находились комнаты для прислуги, одну из которых снимала Мики, Жан-Марк услышал голоса, смех и с досадой понял, что Мики не одна. Ему следовало бы предупредить о своем приходе, но мысль повидать Мики возникла неожиданно, когда он уходил от матери, и, поскольку у Мики не было телефона, он отправился наудачу, без звонка. Стоя перед дверью, он раздумывал стучать ли. Но делать было решительно нечего и привередничать не приходилось. Наконец он решился.
В крохотной комнате было сильно накурено. Освещалась она только ночником с лампочкой, выкрашенной красным лаком для ногтей. Жан-Марк различил в полумраке несколько человек, сидевших на тахте и на полу. Из проигрывателя доносилась избитая ковбойская песня.
— Жан-Марк! Вот здорово, что ты зашел!
Мики протянула ему руки, откинув назад светло-рыжие волосы. Он по-приятельски поцеловал ее в щеку и сел. Из напитков было только дрянное французское виски. На тарелке лежала кучка сухого печенья. Из переполненных пепельниц сыпались окурки. На тахте сидели закадычная подруга Мики, сухопарая дылда с лошадиным лицом, и два студента. Один из них. Гуссэ, был медик, а другой, Дидье Коплен, учился на втором курсе юридического факультета. Жан-Марк встречал его на практических занятиях. Оба они избрали одну и ту же специальность: гражданское и административное право. И хотя в их группе было всего около тридцати студентов, до сих пор им как-то не довелось разговориться. Каким образом Дидье Коплен очутился у Мики? Было ли что-нибудь между ними или еще нет? Очевидно, студенты передавали друг другу адрес девушки. В конце концов весь Парижский университет пройдет через ее постель. Она работала подручной у парикмахера, мыла головы клиенткам и собиралась, по ее словам, овладеть сложным ремеслом парикмахера-модельера. Мики питала слабость к образованным молодым людям не старше тридцати лет. Словом, нелепо было бы ее ревновать. Медик рассказывал сальные анекдоты, девицы повизгивали, не без усилий притворяясь шокированными. Зато Дидье Коплен очень понравился Жан-Марку. У него был высокий лоб, светлые глаза за очками в черепаховой оправе, глуховатый, негромкий голос; он производил впечатление человека с серьезными запросами. Даже когда он смеялся, глаза его оставались грустными. Жан-Марку не понадобилось и пяти минут, чтобы убедиться, что Дидье не был любовником Мики, после чего он почувствовал вдруг симпатию к новому знакомому. Они обменялись мнениями о двух преподавателях: один из них, Кёрлуайо, молодой судья, высокомерный, сухой и резкий, вел семинар по гражданскому праву, другой, Жиофре, вел семинар по административному праву и, упиваясь собственным красноречием, вечно уходил в сторону от темы. Оба пришли в восторг от своего полного согласия: первый — человек мыслящий, второй же — просто болтун и шарлатан. Потом они принялись за профессоров, и здесь их мнения полностью совпали. Никогда еще Жан-Марк не наслаждался так остро взаимным согласием, между ним и Дидье словно искра пробегала. Он вспомнил Жюльена Прела, приятеля еще с лицейской скамьи, и не мог не почувствовать разницы… С Жюльеном хорошо сходить в кино, пропустить стаканчик, поболтать о пустяках, глядя, как он хохочет и хлопает себя по коленям, но там, где требуется пошевелить мозгами, ему так недостает живости и фантазии! Брассар и Нико, сокурсники, с которыми Жан-Марк подружился в прошлом году, недалеко от него ушли. Славные ребята, неплохие товарищи, но где уж им состязаться в мало-мальски интересном споре. Говоря о Жиофре, Дидье Коплен назвал его «ультраправым дураком». Жан-Марку понравилось это прозвище, поскольку сам он, хоть и не был «левым», все же считал себя «сторонником прогресса». Судя по всему, Дидье тоже не ограничивал себя какой-либо узкой точкой зрения. Он утверждал, что идти в ногу со временем могут лишь те, кто признает «главенство экономического фактора над политическим», и мечтал более серьезно заняться философией права. Узнав, что Жан-Марк параллельно с изучением юридических дисциплин готовится к экзаменам по грамматике, филологии и английскому языку, Дидье признался, что тоже увлекается литературой. «Но только не тем, что напечатано, понимаешь, а тем, что между строк!» Его кумиром был Кафка. Жан-Марк незадолго до того прочитал «Процесс». Оба наперебой выражали свои восторги. В это время подвыпивший Гуссэ удалился и увел с собой приятельницу Мики, совсем пьяную и до того сговорчивую, что она уже на ходу расстегивала блузку. Жан-Марк и Дидье не сразу заметили их исчезновение.
Мики явно скучала в компании двух разговорившихся юношей, то и дело прерывавших друг друга восклицаниями: «Поразительное дело: я думаю точно так же!» или «Согласен, старик, но я иду еще дальше!» Она прибрала в комнате, вымыла в умывальнике стаканы, высыпала окурки через окно на соседнюю крышу, взбила подушки, завела будильник. Институт красоты, где она служила, на этот раз в виде исключения работал в понедельник. Дидье вдруг заметил, что уже девять часов, и объявил, впрочем не слишком решительно, что ему пора идти. Было ясно, что он не знает, как убить вечер, и надеется, что его станут удерживать. На мгновение Жан-Марку захотелось уйти вместе с ним. Они съедят по сандвичу в бистро, продолжат спор, еще ближе познакомятся. Затем он подумал, что, если останется, Мики наверняка его не прогонит: блеск ее глаз и томное покачивание бедер ясно говорили об этом. Он вдруг почувствовал желание, которое росло с каждой минутой, становясь все острее и неотвязнее. Теперь Жан-Марк уже не мог дождаться, когда Дидье скроется за дверью. Однако тот просидел еще четверть часа под нетерпеливыми взглядами Жан-Марка и Мики. Наконец до него дошло, что он лишний, он неохотно встал, поблагодарил и попрощался.
