Юрий Калещук - Непрочитанные письма
«...Господи, — горько признается он, — как скудны и самонадеянны были открываемые мною миры, как обделены душой и как прямолинейны, сколь много я не видел, не замечал, не желал замечать, старательно выкорчевывал из себя, как непростительную слабость, как корь, как юношеский грех».
Автор строг к себе, но он не договаривает до конца: непростительные юношеские слабости безжалостно искоренялись, в самонадеянная прямолинейность бестрепетно насаждалась сверху вполне взрослыми людьми, осуществляющими ту самую жесткую политику директивной экономики, которую партия на XXVII своем съезде охарактеризует как экстенсивную. И тем самым подведет черту под целым этапом исторического развития страны, важнейший регион которой без малого пятнадцать лет изучал писатель, шаг за шагом мучительно приближаясь к правде. Правда же состояла в том. что в процессе безудержного наращивания темпов прирост добычи достигался преимущественно за счет привлечения все новых и новых масс рабочих. Роль производительности труда — этого чувствительнейшего показателя экономического здоровья любого хозяйства — в десятой и одиннадцатой пятилетках была сведена практически к нулю. Без малого пятнадцать лет. половину рабочего срока человеческой жизни, герои Калещука, ставшие его друзьями, первопроходцы и пионеры освоения Западной Сибири, своим трудом одолевали этот становящийся хроническим недуг. Но беда была в том. что. ставя перед собой самые высокие задачи и замахиваясь на самые дерзкие инженерные решения, они ввинчивали в родные недра рекордные погонные метры бурения в условиях раздрызга иного, скомканного, сляпанного кое-как технологического процесса «Дадим Родине...» — кричали плакаты, и они давали, не щадя себе, погибая при газовых выбросах, но и неся в себе гордое чувство людей, которые здесь потому, что могут! Могут, чувствуя при этом, пока лишь чувствуя, во еще не осознавая, сколь опасны социальные последствия кризисных явлений в отечественной экономике.
Заслуга писателя-публициста Юрия Калещука заключается, на мой взгляд, в том. что он увидел и показал, сколь неразрывны экономика и мораль, сколь болезненно и жестоко неразвитая примитивная инфраструктура мстит за себя несовершенством технологии, спонтанными провалами плановых заданий и нравственным надломом людей.
Привыкшие в последние десятилетия к бездумному подчинению, мы с вами склонны недооценивать силу социальной инерции. Многим по-житейски представляется, что смена политического знака, провозглашение гласности и критики вместо умолчания и парадности, введение качественных показателей вместо количественных, призыв к интенсивным технологиям вместо безудержной экстенсивной практики уже и есть некий чудесный результат, как если бы мы тронули выключатель и сразу залили светом наше жилище. Увы, прошлое ежечасно, ежесекундно настигает нас сегодня, или, как говорят Калещук, прорастает в будущее.
Разберем это подробнее.
Автор застает своих героев в разгар девятой пятилетки. Уже оторвавшись от отчего дома и еще не обжив толком нового для себя пространства, они. как птицы на пролете, сгрудились на зыбком гнездовье посреди Самотлора — под ними настил буровой и девять метров забутованного торфа. Пока им все едино — рабочий балок или общага, еще снисходительны к женатым их боевые подруги, все они молоды, азарт захлестывает их. Буровой мастер Виктор Китаев умело зажигает ребят — достать бригаду Лёвина, имя которого у всех здесь на слуху, и они бросаются вдогон, гордые уж только тем, что посмели замахнуться на мировые рекорды проходки, ревнуя других и друг друга к уровню сноровки, мастерства и близившейся им скорой славе. С изумлением замечает писатель, что здесь, на Самотлоре, обесцененные газетными штампами слова «означают реальные отношения между людьми, по-прежнему приносят радость и причиняют боль, порождают азарт и смятение, унижают и возвышают». Несколько легковесно воспринимая жажду самоутверждения как некую самодовлеющую ценность, с открытой душой входят он в это малое пространство, где царствуют бурильщики и ликуют юные помбуры, где колдует над скважинами томящийся дерзкими замыслами технолог Макарцев, ревнитель их братства и чести. Но вот, сначала как бы в пол взгляда, а затем все более отчетливо Калещук видит, что буровой мастер Китаев, в котором уже проглядывает будущий партийный работник, хотя и использует отменно свои комиссарские способности, занят в основном оголтелой руганью с диспетчерской службой и рысканьем по складам за всякой технической нужностью в ущерб своим прямым функциям инженера. Что технологические замыслы Макарцева, его поиски оптимальной организация работ натыкаются на глухую стену равнодушия, и срывающийся от отчаяния его голос, в сущности, неразличим в реве медных труб, славящих Самотлор. Что со свистом пробуренные рекордные скважины из-за технологических просчетов выходят из строя, так и не послужив толком для нефтедобычи. Что все возрастающие плановые задания не обеспечены необходимым запасом оборудования, инструментов, материалов, а люди, работающие на износ, — кровом в столом, яслями и школами. горячей водой и нормально действующей канализацией. Но разве наша жизнь исчерпывается одной только работой? И рушатся человеческие жизни, сгорает вместе с письмами несостоявшаяся любовь, гаснет вера, истончается надежда.
Писатель в России испокон века служил как бы звонарем, раскачивающим колокол: мор ли, война ли, утрата ли общественной совести — гремел набат! Проблемы деревни вошли в сознание горожан не только опустошенными прилавками и конъюнктурой рынка, но и мужественным словом Овечкина и Дороша, Лисичкина и Стреляного, Черниченко и Иващенко (называю, по смыслу заметок, лишь публицистов) Однако, ознобленные их горячими словами, мы как-то стали упускать из виду, где начинается путь металла для плоскореза, солярки для трактора, газового биллона для сельской кухни. Мы не задумываемся, что списанные долги и «мясные» доплаты колхозам покрываются государством прибылью от тюменской нефти и газа, а прибыль эта складывалась, к сожалению, и в результате долгого небрежения социальным развитием драя.
С гневным сарказмом и нескрываемой горечью показывает Юрий Калещук, как это небрежение, накладывался на общие проблемы региона, неуклонно повышает уровень хозяйственной энтропии, всегда чреватой полным хаосом То, от чего отмахивалась жадная до работы и славы молодость на Самотлоре в конце шестидесятых, бьет по Варь-Eгану в середине семидесятых и всплывает вновь в Нягани в начале восьмидесятых. В его героях, конкретных, названных людях, как в металле, начинает накапливаться усталость Можно ли оправдать условия, при которых главный инженер нефтедобывающею управления говорит о своей работе: «На амбразуру человек падает, когда уверен, что закроет пулемет. А если не закроет? Второй раз не упадешь...» Можно ли простить хозяйственной практике, когда талант Макарцева, его истовая готовность к самоотверженному труду разменивается на отупляющую бесконечную борьбу с усугубляющейся год от года неразберихой?
Через всю книгу проходит Макарцев, судьба его драматична — чему она нас хочет научить? Время отдано работе, ум и способности — работе, совесть — работе, в сущности — жизнь. Семья, быт, деньги — это все потом. И вот что важно: такое отношение Макарцева к делу органично, нет в нем ни позы, ни корысти, одно лишь остается непреложным — чувство долга, едва ли даже осознаваемое им самим. Знакомы ли, встречались ли вам такие люди, те самые, которые на пестром фоне амбивалентной грусти, беспроигрышно вычисленной программы имитаторства и уж, конечно практически не таящегося паскудства «деловых» деятелей стали выглядеть едва ли не дураками. Иные сознательно отстраняются от смертельно надоевших издержек плохо организованного труда — он из последних сил стремится его организовать. Другие победоносно и раньше срока рапортуют, шелестят орденскими книжками и рвутся к должности — он упрямо портит устраивающую всех картину грубыми фактами, выбивая вожделенные древки алых знамен из хватких ладоней. Третья, наконец, воруют, открыто и в охотку — он одним только своим существованием лишает полной радости их беззастенчивую наглость. Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что он родился в предвоенную пару, что черной’ оспою войны отмечено его детства что внезапное и сокрушительное падение всенародного идола потрясло его юность, что новой надеждой была окрылена его молодость и что надежда его была обманута вновь. И все же! И все же ничто не поколебало ни чести его, ни чувства долга перед страной.
Не странно, что Макарцев не вписывался в эпоху казенной отчетности и бюрократической показухи. Не странно также, что безразличны, а порой и безжалостны к человеку были его руководителя: призванные дать план любой ценой, они и не могли быть другими. И естественно вполне, что посеянное ими спустя годы взойдет нежеланием способных специалистов идти на руководящие должности, своего рода «социальной осторожностью». «У подобных людей ни учебные заведения, ни мы не воспитали высокого политического сознания и чувства ответственности за благополучие страны...» — должен будет признать на пленуме Тюменского обкома генеральный директор объединения Усольцев. одни из первых руководителей китаевской бригады. Так! Но ведь и не так! Макарцева не надобно учить политграмоте и не след всуе толковать ему о долге и честя. Это мы перед ним в долгу, а честность, честь и Отечество для него нерасторжимы. И вот еще какую закономерность высвечивает автор. Меняется руководства приходят новые, относительно молодые люди, уже как бы чувствующие дыхание того, что мы нынче зовем очищением И все же и у них нет ни времени, ни желания приглядеться к Макарцеву, к таким, как он. Они привозят с собою и создают на новом месте штаб из «своих» людей, достоинства которых им известны, а отдельные недостатки извинительны. Начинается героический штурм тех же задач, над решением которых бьется Макарцев, искоренение тех же недостатков, в борьбу с которыми он положил жизнь, затем — очередной срыв плана, затем снова меняется руководство, снова в интересах «своих» людей задвигают Макарцева, как пешку, на какое-то иное поле деятельности, и каждого нового начальника не устраивает наличный «человеческий материал», с которым ему несподручно начинать очередной героический штурм.
