Анатолий Знаменский - Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Сидорин для начала попросил главнокомандующего Деникина заменить донские полки, стоящие на пути Миронова, резервными частями с Кубани.
— Почему так сразу? — стал в тупик Деникин.
— Имя Миронова деморализует наших... Они либо разбегаются в панике за двадцать верст до сближения, либо сдаются в плен, и он их всех мобилизует в свои полки.
— Довоевались вы здесь! — пробурчал Деникин и вызвал своего начальника штаба генерала Кельчевского. Генерал подтвердил: только в феврале Миронову сдалось пятнадцать полков.
На сальском рубеже у Деникина заканчивали переформировку два сильных кавалерийских корпуса, которые уже можно было бросить в бой. Но один из них составляли донцы, и поэтому генерал испытывал понятные опасения: не последуют ли они примеру хваленых красновских полков при соприкосновении с Мироновым? Или — не вырубят ли их конники Миронова, которые находятся сейчас в зените успеха и славы, сметают все на своем пути? Одновременно по левому берегу Дона, с некоторым отставанием от 9-й армии, шла из-под Царицына дивизия Буденного. Ее, правда, от основного театра действий покуда отделял широкий Дон, главное же — Миронов... Как остановить движение его Ударной группы с северо-востока, как устранить самого Миронова?
Работала с полным напряжением контрразведка. Шифровка на станцию Таловая, где сидел «свой» телеграфист, работавший под рукой поручика Щегловитова, рекомендовала обязать полковника В. (начштаба 9-й Красной армии) ускорить дискредитацию Миронова, дезавуировать любыми средствами. Но кто мог положиться, что телеграфист окажется на месте, что сама эта шифровка не попадет в руки чекистов?..
19
Город Козлов, где располагались штабы Южного фронта, утопал в снегах и безмолвии. Сугробы зализывались вьюгой до жестяной, гулкой кожицы, дымовые трубы по ночам выли заупокойно и предвещали мор. Пайки совслужащих и местной охраны снова урезали. Печи топились скудно. На путях одичало вскрикивали маневровые паровозы, стреляли в пустое небо дровяными искрами — подходили к концу запасы угля для маршрутных поездов. Город натерпелся страхов, голода и холода и медленно приходил в себя при первых проблесках оттепели, еще не веря во внезапные удачи красных войск где-то далеко на юге, под Белой Калитвой и Александровск-Грушевском...
Лиза Меламед по-прежнему жила в доме стариков-аптекарей, ее там полюбили, хорошо подкармливали привозной рыбкой — почему-то доставлялась она знакомыми с Камы, и по утрам, традиционно, Дора Игнатьевна давала ей ложку рыбьего жира, профилактически, как она повторяла ежедневно, от прескорбута и даже сыпного тифа... Сам же Михаил Иванович был отчасти для Лизы антипатичен. У него, оказывается, была двойная душа. Недаром именно об этом напоминал еще в Царицыне Левин.
Как только прижимали белые на фронте, ухудшались пайки и начиналась стрельба в окрестных деревнях, Михаил Иванович как-то выжидательно смолкал и будто радовался чему-то. Чаще надевал свои старые очки с овальными стеклышками в скромной, железной оправе и становился в них еще старше и незаметнее. В другой раз, когда в газетах были уверенные заголовки, а с пайками дело налаживалось, либо после шумных митингов на площади Михаил Иванович начинал сокрушаться совсем по другому поводу:
— Ах, Лиза, если бы вы знали, как я в свое время ошибся! Как я трагически и бесповоротно испортил свою жизнь!.. Вы, моя милая, никогда не повторяйте таких глупых ошибок, я вас прошу! Ведь какие люди бывали у меня до этой проклятой реакции, кого я только не прятал за этими аптечными шкафами, Лиза! Не могу даже вспомнить, так много было у меня знакомых революционеров! Нет, нет, не говорю лишнего, это были совсем разные люди, не только большевики. Тогда ведь все революционные партии посильно помогали друг другу, скрывались у меня и эсеры, и даже анархисты, если они интеллигентные люди, но сам я был эсдек, поймите, Лиза! И один раз целую неделю у нас жил тайно сам Зиновьев, Григорий Ефимович! Он хорошо знал и меня, и Дору и говорил, что никогда этого не забудет... Но потом я сильно испугался за себя и в основном за Дору, у нее такое плохое здоровье было, что приходилось считаться. И я струсил и открыто выступил за ликвидацию всякого подполья! Да. Не я один, конечно. Но Ленин назвал всех нас ликвидаторами и продал анафеме, и, кто знает, был, вероятно, прав, по теперь я уже не человек, Лиза, не человек. Мне стыдно показаться нм на глаза! Ах, как я ошибся, как ошибся!
Лиза, по обыкновению, уходила раньше, чем он заканчивал эту нелепую исповедь. И пропадала на работе, чтобы реже слушать исповеди Михаила Ивановича.
Иногда эти исповеди превращались, впрочем, уже и в откровения и приобретали политический оттенок. Однажды Лиза не без умысла рассказала старикам про бытовые неурядицы и «свободу нравов» в Петроградской коммуне на Мойке и поинтересовалась, откуда берутся такие идеи — ну, насчет всеобщего отчуждения и хотя бы «новой морали».
— Может быть, у них там не совсем правильное понимание идеи? Или — они ее сознательно извращают? — чуть не хихикнула Лиза.
— Девочка, не вдавайся в эти дебри софистики, — сказал Михаил Иванович. — Идеи выдумывают совсем не ради их отвлеченной справедливости либо насущности житейской, а совсем из других соображений. И вообще вся эта твоя Мойка — для гоев. Важно быть хозяином среди этой безумной толпы. И тогда в доме всегда будет тепло, а твои дети будут знать родителей. Несмотря даже на великолепное учение Бебеля о ненужности семьи как таковой.
— Да! Но зачем же Бебель все это придумывал? — всплеснула Лиза маленькими ладошками.
— Лиза, — сказал тихим и ласковым, наставническим голосом старый аптекарь, подергивая локтями свою жилетку и как бы излучая из себя необходимый смысл. — Лиза, я уже не один раз просил тебя не задавать, пожалуйста, глупых вопросов.
— Деточка, ты слушай, что говорит Михаил Иванович. Он никогда не ошибается, — подсказывала Дора Игнатьевна. И после этого старик делался более словоохотливым и открытым:
— Лиза, — говорил он, — то, что происходит сейчас в России, давно уже произошло во всем мире... Это долго объяснять, но... есть умные книги о судьбах нашего избранного народа... Правда, читать их вовсе не обязательно, достаточно усвоить две-три простых истины: ты — не такая, как другие, ты достойна высшей участи. Конечно, с Яшей, в этом смысле, произошла досадная накладка, но у тебя будут ведь и другие варианты, да. Если ты хочешь, чтобы другие служили тебе, они должны быть унижены, а иногда и уничтожены, для этого есть способы, и не обязательно кровавые... Никакой так называемой общей судьбы у народов нет, никакой общей цели тоже не было и быть не может, все люди в мире делятся только на... нас с тобой и — на все прочее стадо. Как поступать в том или ином случае ты, конечно, еще не знаешь по младости, но это знают мудрые из мудрых, и поэтому ты должна повиноваться... Полагайся на мудрых — за их плечами книги древних и две тысячи лет умственной работы, они всегда найдут выход и дадут совет.
Она слушала, раскрыв рот, потому что это было интересно и значительно. Совсем не так, как формулировалось Яшей...
— Лиза, нравственности, этики и всех этих воздушных построений нет и быть не может. Ибо «нравственно лишь то, что полезно и выгодно твоему народу». Наши пророки, правда, придумали христианство: «Христос терпел и нам велел», — но это для гоев...
И — еще:
— Лиза, мир очень жесток. Не обольщайся.
Иногда она слышала, как он читает стихи, надев очки с овальными стеклышками и склонясь над какой-то книгой:
Из бездн Аввадона взнесите песнь о Разгроме,
Что, как дух ваш, черна от пожара...
И рассыпьтесь в народах,
И все в проклятом их доме отравите удушьем угара!
И каждый да сеет по нивам их семя распада
Повсюду, где ступит и станет.
Лишь тенью коснетесь чистейшей из лилий их сала —
Почернеет она и завянет...
И, глядя на старика, Лиза становилась терпимей и самоуглубленнее. Ей понятней становилась та огромная работа, которая незаметно делалась во всем мире для ее блага, блага маленькой, слабой девушки: ученые писали книги о переделе имуществ, о вреде семейных уз, о так называемой «свободе личности», равенство и братстве всех кряду — умных и глупых, добрых и алых, скупых и расточительных, талантливых и бездарных, крестьянина у плуга и босяка в порту, убийцы и его жертвы... Художники расчленили мир на уродливые куски, мертвые кубики и шарики, размазывали пятна красочной экспрессии, — единственно затем, чтобы смешать весь мир в необратимом хаосе и безмыслии, чтобы никто и ничего не понимал вокруг себя... Нынешние литераторы в Москве сбрасывали классиков мировой культуры с «корабля современности»» в первую очередь русских — Пушкина, Толстого и «этого антисемита» Достоевского... Ибо они учили думать о смысле жизни, делать добро ближним и любить каждого, независимо от классов, наследной крови и цвета волос... Это — для гоев!
