Андрей Матвеев - Частное лицо
— Мы можем в «Кара–голе» поесть форели, — замечает, помолчав, Саша.
— Да, за шесть рублей порция, — добавляет Марина. — Пойдем, я есть хочу, — ноет Машка.
Сейчас, подождите меня минутку, — говорит он и прижимается спиной к ближайшему платану, большому и старому, с толстой и достаточно упругой корой. Что же, голова прошла, зубы больше не ноют, жизнь вновь прекрасна и удивительна
9
Пора вернуться на развилку. Платаны, большие и старые, сменяются соснами и елями, вот березки, вот осинки, вот прочие лиственничные деревья–деревца, этакая игривая мелодия, древняя полька–бабочка или же па–де–спань (знать бы еще, что это такое), смысловые и понятийные блоки, из которых возводится некое здание, коробка готова, осталось сделать крышу и приняться за то, что внутри. Тип–топ, прямо в лоб, прыг–скок, на лужок. Брисбен — это в Австралии, Бостон — это в США, и все это слишком далеко, первая развилка дорог осталась позади, откуда ни возьмись — вторая, взять в руки карту, сориентировать по местности и идти дальше, уверенно прокладывая тропу? Уверенно–не мерено, не мерено–намеренно, намеренно–намеряно и прочая, прочая, прочая. Слова бегут по кругу, как белка в колесе. Банальная белка в банальном колесе. Маленький уютный зверечек. Рыженький, с серым хвостиком. Колесо старое, поскрипывающее. Белочка бежит–бежит, орешки полущивает. Полущивает–погрызывает, погрызывает–покусывает. Прыг–скок, на порог, а с порога на лужок, а с лужка на камушек, с камушка на другой камушек, вот речка, вот мосток, а с мостка вновь на лужок…
(Очень многое остается недосказанным. Картина получается слишком плоской и идилличной. Неужели все так и было — медленно, неторопливо, будто разваливаясь в парафиновом от жары воздухе? Люди, для которых внешнего мира будто не существует, а если он и есть, то в замкнутом круге Ялта — Бостон (через Рим) — Брисбен, Бостон (через Рим) — Ялта — Брисбен, Брисбен — Бостон (через Рим) — Ялта, есть, как минимум, еще несколько возможных сочетаний, но пустим их побоку. По левому боку и по правому боку. С Набоковым рифмовать не станем. С Боковым тоже. Вообще ни с какого боку. Богу — богово, Набокову — набоково, Бокову — боково. Пересвист птах, птичий переполох. Странное голубиное пхырканье. Из этого и состоит мир. Все остальное — тлен. Они о многом не говорят, прежде всего они не говорят о политике. Солженицын — это не политика. Брежнев и прочие — это тоже как бы «не политика», хотя об этом они тоже стараются не говорить: скучно, и так все ясно. И, конечно же, они не говорят об Афганистане (идет второй год войны), они делают вид, что его просто не существует, это слишком неприятно, чтобы об этом говорить, как и о многих других вещах, да и все равно: что толку от этих разговоров. Милые интеллигентные люди только и делают, что разговаривают. В семнадцатом году говорили так долго и много, что чем это кончилось — всем известно. Нет, лучше помолчать, вот небо, вот море, вот солнце, антоним, начинающийся с буквы «а», отрицание, неприятие, несогласие. Море, солнце и небо — это другое, надо наслаждаться, пока еще есть время. Через несколько лет ничего этого не будет, засрут, загадят окончательно, в море спустят тысячи тонн дерьма — холерная палочка, дизентерийная палочка, палочка брюшного тифа и прочая, прочая. В небе проковыряют озоновую дыру. Солнце из мягкого станет жестким, от жесткого до жестокого — один шаг. Тип–топ, прямо в лоб, прыг–скок, на лужок, закроем скобку и продолжим с красной строки.)
Да, продолжим с красной строки, начнем абзац, абзац–форзац, лучше всего, когда слова выскакивают сами, как отстрелянные гильзы из патронника. Двое из них к тому времени уже будут далеко, смоются, уберутся от греха подальше, спасут свои шкурки, будут оттягиваться в полный рост на Австралийском побережье врайоне Большого Барьерного Рифа. По жизни. По жизни в полный рост. Машина начинает пробуксовывать, колеса вертятся на холостом ходу, надо подкладывать слеги и большие, тяжелые камни. Лесная дорога — это вам не Австралийское побережье! К тому времени, когда все заорут и загадят окончательно, в небе проковыряют озоновую дыру, лучи солнца вместо жизни понесут смерть (открываем скобки, ибо об этом, как и о политике, лучше не говорить — так, по крайней мере, спокойнее. Да они и не говорят, они просто сидят за угловым столиком на открытой веранде второго этажа лесного ресторана «Кара–голь», что в переводе означает «Черное озеро». Совсем рядом над ними нависает вершина Ай — Петри, внизу — водопад с забывшимся сейчас названием (если постараться, то можно вспомнить, что название его Учан — Су) и — соответственно — еще один ресторан, имя собственное коего тоже запамятовано (естественно, что и ресторан именуется «Учан — Су»). На вершине Ай — Петри еще один ресторан, не мир, сплошная обжираловка, веселье по восходящей на невысокой горной гряде. «Кара–голь» расположен в заповеднике. Высокие и мощные реликтовые и эндемичные крымские сосны. Лесной орех, лесной виноград. Исключительно местные разновидности, куда ни плюнь — одни эндемы и реликты. В ресторан надо приезжать пораньше, иначе не попадешь, всего двадцать столиков и, пожалуй, самая экзотическая кормежка в стране. Правда, не с их кошельками. Впрочем, если поднатужиться, подвести дебет–кредит, тряхнуть мошной, потрясти бумажником, то на один раз хватит. Они и встряхнули, а потом приехали сюда на такси к одиннадцати утра. Час гуляли, правда, соблюдая очередь. Вас здесь не стояло. Нет, вы не правы, мое здесь стояло. Хи–хи. Ха–ха. Хи–хикс. Слишком много иностранцев, приехали оттягиваться, тратить валюты. Фунты, доллары, марки. Уже обменные, уже переведенные, но валюты. На конце «ы». Так забавнее. Иностранцы и деловые люди. Деловые люди и бляди. Бляди и состоятельные отдыхающие. Состоятельные отдыхающие и они. Они первые, целебный горный воздух, но тянет и морем. Все ароматы, сведенные в один. Не воздух, сплошной Кристиан Диор. Недаром совсем рядышком правительственный заказник. Толстые дяди с партийными билетами, номера которых входят в первую сотню, стреляют из штучного нарезного оружия. Кабаны и изюбри, изюбри и косули, косули и благородные олени. Пиф–наф, ой–е–ей, умирает мой изюбрь. Мясо изюбря подают в холодном виде, нарезанное длинными тонкими ломтиками, под шубой из колец сладкого перца, несколько сортов зелени — петрушка, киндза, дикий лесной чеснок, он же черемша, листочки портулака, салат. Сладкий крымский лук. Все это обильно сдобрено пряностями. Шуба дает сок, блюдо стоит так около часа, а потом на стол. Холодное отварное мясо изюбря с зеленью и приправами. Цена — около пяти рублей за порцию. Но это ерунда, дичина благородно влияет на половое чувство. Укрепляет и увеличивает. В правительственном заказнике очень любят стрелять изюбрей. Из штучных нарезных ружей бельгийских, французских, английских и швейцарских фирм. Штуцер ценою в пятьдесят тысяч. Естественно, что не рублей. Они берут на троих две порции изюбря, две порции холодного филе рябчика под майонезом, с сыром и, естественно, брусникой, две порции грибов просто так, две порции помидоров, фаршированных белыми грибами, две порции холодного фазана. Три порции форели. Две порции мяса оленя, тушенного в двадцати восьми травах по–восточному. Одну порцию перепелки по–охотничьи. Одну баранину в горшочке. Двести пятьдесят водки — это для Александра Борисовича. Графинчик запотелый, только со льда. Приносят сразу же. Бутылку сухого вина для Марины. Что–то грузинское, то ли «Мукузани», то ли «Напареули», двойной ряд медалей на уютненькой патриархальной бутылке. Он не пьет спиртного, ему приносят кувшин морса со льдом. Все как дома. Давно всем надоевшая Елена Молоховец. Квасы, морсы и настойки на любой вкус. Клюквенное пойло в Крыму. Потом кофе по–турецки, три. Пока все. Скобки опять закрываются).
Веранда продувается ветерком, так что нежарко. За соседним столиком сидит пара пожилых англичан и с удивлением наблюдает за тем, как московско–крымский абориген Александр Борисович Штеренберг ловко опрокидывает первую пятидесятиграммовую рюмку водки, заедая ее горячей пресной полубулочкой/полулепешкой (хлеба тут не подают), от которой отрывает кусок прямо руками — воздушный, масляный, так и тающий во рту. Пожилая дама–англичанка (уверимся в принадлежности этой пары именно к британской нации) внимательно смотрит за обычаями аборигенов, а потом, старательно подражая, только чуть подвернув накрахмаленные манжеты своей тончайшей белой блузки, ломает лепешку (точнее говоря — полубулочку/полулепешку) тем же жестом, что и Александр Борисович, берет приготовленную рюмочку с бесцветной жидкостью и смело опрокидывает в рот. В глазах ее появляется испуг, и она начинает кашлять. Муж (а никем иным этот пожилой джентльмен быть не может) колотит ее меж лопаток, потом протягивает стакан с холодной водой, при этом что–то негромко и, судя по всему, сердито выговаривая. Видимо, чтобы не брала с аборигенов дурной пример. Дикари. Никакой культуры. Это же надо — пить спиртное в таком количестве, сразу пятидесятиграммовой рюмкой. Нет–нет, они, британцы, так себя не ведут! Пожилая дама, отдышавшись и прокашлявшись, наливает себе вторую рюмку и, отведя в сторону руку мужа, пожилого джентльмена в светлых брюках (именно брюках, а не штанах и не джинсах) и легкой же спортивной куртке, из–под которой выглядывает голубая хэбэшная рубаха, опрокидывает ее в рот так же стремительно, как и первую. Эксперимент удался. Лицо дамы зарозовело, в блекло–серых глазах появился блеск, кусок лепешки отправляется следом, и дама весело машет масляной ладонью смущенно глядящему на нее Александру Борисовичу. — Олл райт, — говорит дама. — О'кей, — по своей американо–австралийской привычке отвечает милейший Ал. Бор. и продолжает говорить о чем угодно, только не о политике.
