Андрей Добрынин - Избранные письма о куртуазном маньеризме
2
Я не хочу сказать, друг мой, что поэт вообще не должен отвечать на критику. Однако делать это надлежит лишь однажды, уловив в нападках на себя некое рациональное зерно и очистив его от наслоений зависти и злобы. Ответом на конкретный упрек мы облегчаем сердца наших искренних почитателей, которых наше молчание может повергнуть в растерянность и заставить подумать, будто нам нечего возразить. О нас, к примеру, часто говорят как об авторах одной темы, не умеющих художественно освоить никакое другое жизненное явление, кроме взаимоотношений мужчины и женщины. Я мог бы, разумеется, напомнить, что свойства человеческой натуры наиболее ярко и выпукло просматриваются как раз в вышеуказанных взаимоотношениях. Любовь и любовные коллизии потому и являются объектом пристального внимания художников всех эпох, что в них потайной мир нашей души наиболее доступен для исследования. Сами же художники вовсе не пребывают в состоянии перманентной влюбленности, — более того, зачастую они на первый взгляд люди довольно холодные и склонные с легкостью жертвовать усладами любви во имя самых незначительных творческих достижений. Куда больше всех прелестниц им любезна деятельность их собственной души, неустанно постигающей окружающий мир и себя самое. Именно это имел в виду Брюсов, когда вздыхал в отчаянии: «И никого любить я не могу» или когда рекомендовал начинающему стихотворцу: «Сам же себя возлюби беспредельно». По сходным соображениям и Тютчев советовал юной деве бежать поэта и страшиться его любви. Многие женщины, встреченные нами на жизненном пути, могли бы подтвердить его слова… но, впрочем, об этом после. Здесь же я хотел бы лишь вкратце коснуться конкретных фактов и констатировать, что каодый из нас в своем творчестве исследует самые разные аспекты действительности, а блестящая разработка любовной тематики есть лишь то, что нас объединяет. Творческие кладовые мастеров, именуемых куртуазными маньеристами, поистине неисчерпаемы, и накопленные в них бесценные запасы отнюдь не сводятся к любовным стихам, сколь разнообразны и ярки ни были бы эти последние.
Отчасти именно широту наших творческих интересов я мог бы выдвинуть в качестве возражения на упреки в том, будто мы несерьезны и будто нашей конечной целью является хохот публики. Любопытно, что подобные упреки порой зарождаются в умах именно тех людей, которые до колик смеются на наших концертах и при всяком удобном случае просят нас почитать как раз те стихи, свойством которых является способность вызывать смех (простите великодушно за несколько корявую формулировку). Дело в том, что люди в общении стремятся отдохнуть от изначальной трагичности жизни, которую предпочитают переживать либо в одиночестве, либо в узком кругу. Стало быть, неуместно в публичных выступлениях предлагать вниманию слушателей стихи, отразившие эту трагичность. Да и сама публика, несомненно, ответила бы на подобную бестактную попытку тем, что прекратила бы посещать наши концерты: ведь смеются люди в компании, а плакать на людях всегда считалось постыдным. Однако, отвечая на вышеприведенный упрек, я не хотел бы ограничиться только ссылкой на многообразие творчества куртуазных маньеристов. Следует указать и на то, что в стихах и других произведениях, вызывающих смех, решаются зачастую серьезнейшие творческие задачи. Шутка потому и смешна, что в ней верно подмечены и обобщены реальные явления окружающей действительности, а ведь главной задачей искусства как раз и является обобщение этих явлений. Не случайно шедевры мировой литературы, помимо всех прочих достоинств, обычно еще и уморительно смешны. Смех, однако, не является целью художника, а представляет собой скорее побочный результат его работы, эффект узнавания читателем или слушателем тех обобщающих образов, которыми населен текст. Но раз публика смеется, значит, узнавание произошло и произведение прошло поверку, значит, мы трудились не зря. Следует, впрочем, оговориться, что смех смеху рознь: дешевая юмористика тоже способна подметить некоторые типические черты нашего бытия и тем самым порадовать потребителя, однако она решительно не в состоянии подняться в своих обобщениях над повседневными житейскими мелочами, постоянно вращается в их кругу и потому очень скоро начинает утомлять. Если же она переходит к рассмотрению сути жизненных явлений и глубинных свойств человеческой натуры, то при правильном выборе изобразительных средств она становится Искусством.
3
Из кваканья завистников я с особым недоумением выделяю обвинения куртуазных маньеристов в безнравственности и чуть ли не в пропаганде пороков. Задаешься вопросом: а стоит ли пропагандировать те занятия, которым люди и без того предаются чрезвычайно охотно? Карлейль справедливо отмечал: «Ведь человек не из тех животных, что счастливы своей судьбой — аппетит к сладкой жизни у него огромен». Далее не мешает указать на условности самого понятия порока: если для одного пара бутылок доброго портвейна под вечер лишь скрашивает необходимый отдых от житейских забот, то другого они могут привести к распаду личности. То же можно сказать и о женщинах: если одному достаточно входить к возлюбленной лишь единожды в месяц, то для другого это ежедневная потребность, а третьему к тому же требуется и подруг менять с той же частотой. Условность понятия порока была обстоятельно исследована еще в трактатах маркиза де Сада, а Бернард Мандевиль в своей знаменитой «Басне о пчелах» прямо указывал, что люди объединяются в общество с целью потрафлять собственным порокам: каждый старается в меру своих способностей ублажать окружающих, ожидая в свою очередь того же от них. Чем порочнее общество, не без основания считал Мандевиль, тем выше уровень его благосостояния: «Чтоб стать народ великим мог, В нем должен свить гнездо порок, Достатка — всё тому свидетель — Не даст ему лишь добродетель». Что же касается поэта с его неудержимой тягой к исследованию, то ему необходимо не только познать все мыслимые услады, но и вкусить их полной мерой, не оставить в их сферах ни одного неизведанного уголка. Поэтому для него, словно для коранического пророка, не действуют правила и нормы, установленные природой и опытом для обычных людей.
Надо признать, что человеческий разум не зря выработал понятие порока, и пороки, несомненно, существуют в реальной жизни. Таковыми, однако, можно считать лишь те занятия, предаваясь которым человек наносит ущерб либо окружающим, либо собственным творческим способностям. С этой единственно верной точки зрения употребление алкоголя или эротические забавы имеют куда меньше шансов быть зачисленными в разряд пороков, чем, к примеру, любовь к американскому кинематографу или же спорт. Замечу попутно, что гомосексуалисты не должны, прочитав эти строки, облегченно вздыхать и говорить: «Ну, к нам–то это не относится, мы–то никому не мешаем». В женской душе есть свойства, дополняющие мужскую природу, и потому порочными являются люди, способные ради особенностей однополых любовных забав сделать ущербной собственную личность. Прочие же плотские радости, помимо притягательности, присущей им самим как таковым, несут в себе ту своеобразную красоту, которой наделены все жизненные явления и к которой художник не может остаться равнодушным. «Твори, учись и наслаждайся» — вот его благородный девиз. Однако по странному складу обывательского мышления вполне невинная тяга к чувственным наслаждениям подвергается в повседневной жизни куда большему осуждению, нежели многие воистину вредоносные свойства человеческого характера. Дабы исправить эту несправедливость, поэт, пользуясь тем, что в каждом из нас в зачатке таятся едва ли не всё известные пороки, облекает ту или иную уродливую черту собственной души в образную форму и представляет ее взорам публики. Вспоминаются слова Моэма: «Дело в том, что я обладаю незавидной способностью сознавать свою собственную нелепость и нахожу в себе много достойного осмеяния». Под этими словами мог бы подписаться любой подлинный поэт. Ознакомившись с выдающимся произведением и оправившись от первоначального потрясения, публика начинает хохотать, выражая смехом радость узнавания тех свойств, которые таились в глубине каждого сердца и были — уже в безобидном виде — извлечены на всеобщее обозрение мощной властью искусства. Порок осмеянный — это порок почти побежденный, и человечество, смеясь, расстается не только со своим прошлым, но и со своими пороками.
На этом я хочу закончить нашу беседу, и не сердитесь, друг мой, на меня за краткость. Кратким я стараюсь быть не из–за недостатка усердия или. Боже сохрани, уважения к Вам, — просто мне постоянно кажется, будто, отвечая на дурацкие критические выпады в адрес куртуазных маньеристов, я и сам занят не очень–то разумным делом, защищая то, что способно само постоять за себя. Надеюсь в ближайшие дни получить Ваш ответ и тем самым предлог вновь написать Вам, а пока остаюсь любящим Вас —
