Ричард Хилдрет - Белый раб
На этот раз мне снова пришлось пожинать печальные плоды моего глупого тщеславия, отдалявшего меня от товарищей по несчастью. Вместо того чтобы сочувствовать мне, многие из них открыто радовались моей беде, а так как я прежде ни с одним из них не был дружен и ни с кем не делился своими переживаниями, то теперь мне не у кого было искать участия и совета. Наконец я вспомнил о пасторе-методисте, который именно сегодня должен был приехать, чтобы обвенчать нас. Мне казалось, что и ко мне и к Касси он относился благосклонно и даже как будто радовался нашему счастью. Я надеялся найти у него нравственную поддержку и, кроме того, хотел избавить его от ненужного теперь путешествия в Спринг-Медоу и оградить от возможных оскорблений со стороны полковника, относившегося довольно неприязненно ко всякого рода проповедникам, а особенно к методистам.
Я знал, что миссионер предполагал выступить в этот день на молитвенном собрании в четырёх или пяти милях от Спринг-Медоу, и решил, что, если мне это разрешат, я пойду послушать его. Я обратился к мистеру Стаббсу с просьбой выдать мне пропуск, иными словами — письменное разрешение на отлучку, без которого раб, выйдя за пределы плантации, рискует быть задержанным, избитым и возвращённым обратно первым же белым, который встретится ему в пути. В ответ на мою просьбу мистер Стаббс разразился потоком ругательств и заявил, что всё это шлянье ему уже надоело и в течение ближайших двух недель он не намерен никого никуда отпускать.
Кое-каким людям с чувствительным сердцем, быть может, покажется жестоким такое положение, при котором невольнику, после того как он проработал на хозяина шесть дней сряду и наконец дождался благословенного седьмого дня, не дают даже и ненадолго уйти в другое место и заставляют его оставаться среди тех же полей — ежедневных свидетелей его трудов и страданий. А между тем очень многие управляющие, во имя поддержания дисциплины, яростно противятся всякого рода отлучкам своих подчинённых и в дни, предназначенные для отдыха, словно скотину запирают своих рабов под замок из опасения, что иначе они натворят бог весть что.
В другое время это столь мелочное тиранство вывело бы меня из себя. Но я был так подавлен постигшим меня несчастьем, что почти не обратил на это внимания. Медленно, еле передвигая ноги, я направился к посёлку, где жили рабы, как вдруг навстречу мне, задыхаясь от быстрого бега, бросилась девочка, одна из тех, которые были приставлены к господскому дому. Я знал эту девочку, так как она была любимицей Касси, и подхватил её на руки. Отдышавшись, она торопливо стала рассказывать, что целое утро всюду искала меня: Касси поручила ей передать мне, что ей против воли пришлось утром уехать со своей госпожой, но что она просит меня не огорчаться и не беспокоиться, она любит меня по-прежнему.
Я расцеловал девочку, осыпая её словами благодарности за принесённые ею добрые вести, и поспешил к себе домой. Жил я в удобной маленькой хижине, выстроенной по приказанию миссис Мур для меня и Касси. Сейчас я, однако, ждал, что в любую минуту меня могут лишить этого убежища.
Полученные мною известия глубоко взволновали меня. Я метался по крохотной комнатке, не находя себе места. Сердце сильно билось, и всё тело моё было в жару. Я вышел из дома и стал расхаживать взад и вперёд по моему тюремному двору — разве границы плантации не подобны тюрьме для раба, не смеющего покинуть их? Я думал, что быстрая ходьба успокоит меня, и старался как мог совладать с волнением, полным то надежды, то страха; для меня это состояние было ещё мучительнее, чем уверенность, что непоправимое случилось.
Наступил вечер. Я ждал возвращения кареты. Наконец до моего слуха донёсся отдалённый стук колёс. Я поспешил к господскому дому, надеясь увидеть Касси и, если возможно, поговорить с нею. Карета остановилась у крыльца. Я уже почти подошёл к ней, как вдруг у меня мелькнула мысль, что лучше было не попадаться на глаза полковнику. Я больше не сомневался, что этот человек относится ко мне враждебно и что всеми бедами, обрушившимися на меня в этот день, я обязан только ему. Подумав об этом, я остановился и, повернувшись, побрёл обратно к своей хижине, даже не успев взглянуть на мою любимую и не обменявшись с нею ни словом.
Я повалился на кровать, но и здесь не находил себе покоя. Я поворачивался с боку на бок, но уснуть не мог. Было уже за полночь, когда я услышал лёгкий стук в дверь и нежный шёпот, от которого меня всего охватила дрожь. Я бросился к двери, распахнул её и сжал в объятиях Касси, мою жену…
Из её слов я узнал, что с приездом полковника в доме всё изменилось. Мисс Каролина объявила ей, что полковник самого дурного мнения обо мне и что он был крайне недоволен, что в его отсутствие меня снова взяли работать в господский дом. Она добавила, что, узнав о нашей предполагаемой свадьбе, полковник Мур объявил, что Касси слишком красивая девушка, чтобы стать женой такого негодяя, как я, и что он сам позаботится о её судьбе. После этого мисс Каролина запретила своей служанке даже и думать обо мне, «Нечего плакать, — сказала молодая леди в заключение, — я всё время буду надоедать отцу просьбами, чтобы он не забыл о своём обещании. Мы найдём тебе хорошего мужа, а ведь любой женщине только «этого и надо».
Так думала госпожа. У служанки, как я имел возможность убедиться, были более возвышенные представления о замужестве.
Мне ещё не вполне было ясно, чем объяснить поступки полковника, Было ли это просто повой вспышкой досады и гнева по поводу того, что я так неуместно и бесплодно взывал к его отцовским чувствам? Или это противодействие нашему браку имело другие причины, такие, о которых я не мог спокойно помыслить? Разумеется, Касси я об этом не должен был говорить, это бы её испугало и заставило страдать. Впрочем, возможно, что на полковника повлияло и ещё одно обстоятельство: самого его оно нисколько не порочило, а моему и Касси самолюбию могло даже льстить. Но об этом говорить было нельзя, для этого надо было сначала раскрыть ей глаза на всё, а я не считал себя вправе этого делать.
Касси знала, что она дочь полковника Мура; по ещё в начале нашего знакомства я понял, что она ничего не знала о том, что я его сын. Что же касается миссис Мур, то у меня есть все основания думать, что она отлично была осведомлена и о том и о другом; такие вещи никогда почти не могут укрыться от женского любопытства, а тем более от любопытства ревнивой жены. Как бы там ни было, но, зная всё, она не видела препятствий к моему браку с Касси. Не видел их и я. Разве я мог подчиняться правилам приличия? Вот они, мягкие слова, оправдывающие самую нечеловеческую жестокость! Во имя этого приличия мне отказывали в праве иметь отца, считая родственную связь между нами не существующей, — и в то же время восставали против нашего брака с Касси единственно по причине этого родства?
Но я знал, что Касси чаще руководствуется чувством, чем рассудком. Хоть она выросла и была воспитана в рабстве, она обладала способностью тонко чувствовать. Она принадлежала к секте методистов и, несмотря на беззаботную весёлость, всегда благочестиво выполняла всё, что требовала её религия. Я боялся ставить под угрозу наше счастье, мучая Касси сомнениями, которые считал излишними. Я и раньше никогда не говорил ей, кто мой отец, а теперь и подавно не склонен был заговаривать с ней об этом. Поэтому, выслушав её рассказ, я просто сказал ей, что, как бы ни была сильна ненависть ко мне полковника, я твёрдо знаю, что ничем не заслужил его нерасположения.
Последовало минутное молчание. Я крепко сжал руку Касси и прерывающимся голосом спросил её, что она думает делать.
— Я твоя жена, — ответила она. — И никогда никому, кроме тебя, принадлежать не буду!
Я прижал её к своему сердцу. Мы опустились на колени и обратились к богу с горячей мольбой благословить наш союз. Это был единственный обряд, который мы имели возможность совершить. Но неужели, если бы двадцать священников благословили нас, объятия наши могли быть от этого горячее, а союз наш крепче?
Глава восьмая
Встречаться со мной моей жене удавалось только украдкой. Спала она в комнате своей госпожи, на ковре. Доски пола считаются в Америке вполне приемлемым ложем для невольника и даже для любимой хозяйской служанки.
Ночью Касси приходилось по нескольку раз подниматься, чтобы выполнить какое-нибудь требование мисс Каролины, которая привыкла вести себя как избалованный ребёнок. В часы, когда Касси бывала у меня, её отсутствие могло быть обнаружено, и этим она подвергала себя большому риску. Стоило ей попасться, и ничто — даже могущество красоты, которую так ярко воспевают поэты, — не спасло бы её от плети.
Как ни кратковременны, как ни редки были посещения Касси, всё же их было достаточно для того, чтобы создать и поддерживать в моей душе чувство, удивительное своей новизной. Жена моя редко бывала со мной, но образ её всегда стоял перед моими глазами, делая меня нечувствительным ко всему, что не имело отношения к ней. Всё окружающее тонуло в каком-то блаженном сне. Тяжёлая работа в ноле уже не угнетала меня. Я даже не ощущал ударов плети, на которые не скупился надсмотрщик. Душа моя была так переполнена радостью, которую я черпал в нашей огромной любви и в ожидании встреч, что для тяжёлых переживаний в ней не оставалось места. Сила моей страсти была такова, что она брала верх над неудовлетворённостью и тревогой: едва только я прижимал к груди мою нежную подругу, как для меня наступали минуты блаженства. Я был счастлив. Большего счастья я не представлял себе, да и не хотел ничего другого.
