Жорж Дюамель - Хроника семьи Паскье: Гаврский нотариус. Наставники. Битва с тенями.
— Но ведь меня же не в чем упрекнуть!
Шлейтер взял Лорана под руку и тихо, тихо повлек его к двери.
— Не в чем вас упрекнуть, милейший? Есть в чем! Поразмыслите малость. Во-первых, вы нарушили правила игры. Такие истории ни в коем случае не должны проникать в печать, становиться достоянием широкой публики. Кроме того…
— Это еще не все?
— Увы, нет! Не все. Вторая претензия к вам еще серьезнее. Она основывается на Священном писании. Вы знаете о чем речь, милейший: «Горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит»[13] Может быть, я не совсем точно цитирую. Но вы меня понимаете.
Глава XVIII
Далеко нам до праведников. Упоительное безразличие. Несметное множество человеконенавистников. Прелесть физического труда. Скандал в Национальном институте биологии. Кредит — тот же товар. Мир становится дыбом. Бежать, бежать куда глаза глядят. Присутствие Жаклины. Душа, которую придется спасать
В потемках сна возникает слабый проблеск. Подобно серебристому пузырьку, поднимающемуся из глубин на поверхность воды, душа вырывается из бездны. И вдруг Лоран Паскье вновь начинает существовать.
Горестное воскресение! Кровь тяжело бьется в висках и в горле. Все суставы связаны, все мускулы одеревенели и ноют. Волосы сухи и всклокочены. Кажется, будто и скромные железы, искони трудящиеся в толще тела, решили замереть вместе с застывшей душой.
Лоран встает, потягивается, тоскливо вздыхает и думает: «Далеко нам до праведников!» И который уже раз приходит ему в голову мысль, что лучше бы и вовсе не просыпаться. Тем, кто уже не просыпается, действительно повезло.
Он одевается. Он видит в зеркале свое лицо и морщится: лицо ему противно. Он отворяет дверь квартиры, выходит на площадку, берется за перила лестницы и мучительно вопрошает самого себя: «Сумею ли я еще спуститься по лестнице? Смогу ли правильно написать свою фамилию? Не сведут ли они меня окончательно с ума?» Он на мгновение зажмуривается, чтобы сосредоточиться и взять себя в руки. «Они» — это призраки, терзающие его, призраки, с которыми он несколько недель ведет нелепое сражение.
Прежде Лоран, направляясь утром в Институт, весело шагал по светлым, просторным улицам, — и тут сказывалось его довольство, быть может, даже гордость. Он всегда выбирал самые оживленные бульвары, самые прославленные улицы. Теперь же он предпочитает узкие, темные улочки и шагает, держась поближе к домам. Он пробирается в Институт, даже не поздоровавшись со швейцаром. Он крадучись проникает в свой флигель, старательно скрываясь в тени каштанов. Он уже замечал, что стоит ему подойти к группе коллег, учеников или приятелей, и те сразу замолкают. Теперь Лоран отворачивается от них и уже ни с кем не здоровается. Люди, не питающие к нему неприязненного чувства, в конце концов начинают думать: «Какой тяжелый характер!»
От каждого, с кем бы Лоран ни встретился, он ждет только язвительности и обиды. И безразличие, свойственное некоторым людям, представляется ему началом упоительным, но — увы! — редкостным. Сам он стал крайне чувствительным к малейшим оттенкам выражения лица. Из множества мельчайших и, несомненно, не имеющих значения жестов он делает сложные и неизменно удручающие выводы. Он целыми днями думает: «Я упрямец, быть может, даже дурак… Я все более и более замыкаюсь. Раз все сторонятся меня, значит, я, по-видимому, не прав…» А потом так же упорно восклицает, стиснув зубы: «Я прав! Я прав! Я не такой подлец, как все эти презренные». Когда он думает об «этих презренных», в его воображении не возникает то или иное лицо. Тут страшное, смутное множество постепенно развертывается перед Лораном, захватывая все общество, все окружающее.
Когда открывается дверь, ему кажется, что сейчас ему подадут проклятое письмо, о котором говорил Шлейтер, письмо, приглашающее его предстать в определенный день и час перед дисциплинарным советом. Из кого будет состоять совет? У Лорана порою возникает такой вопрос, но он тотчас же презрительно пожимает плечами, ибо твердо решил не являться на это сомнительное судилище.
Лоран еще делает вид, что работает, но работает он мало. Как удержать мысль, постоянно ускользающую? В садике между флигелями Лоран останавливается в прозрачной тени акаций. На одном из зданий работают кровельщики. Некоторые из них на земле, другие на лестницах, третьи взобрались на стропила. Они перекидывают друг другу стопки черепиц. Картина напоминает балет, изящный и смелый танец. Черепицы перелетают из рук в руки с неизменной скоростью, неизменно попадают в место назначения и аккуратно складываются на положенном месте. Работа эта являет зрелище силы, уравновешенности и особенно согласованности. Лоран вдруг позавидовал тому рабочему, что наверху, в сверкающей лазури, ловит и укладывает черепицы. Временами танец приостанавливается. Корифей отдает распоряжения. В ответ на замечание садовника, который возится возле клумбы, работающий наверху не без гордости отвечает: «А в нашем ремесле мы предпочитаем потеть от зноя, чем дрожать от стужи». И балет продолжается. Лоран возвращается к своим горестным размышлениям: «Мне нравятся такие люди. Я любуюсь ими, когда наблюдаю, как ловко они справляются со своей трудной работой. Я искренне переживаю вместе с ними их невзгоды. Я разделяю их надежды. А находятся негодяи, называющие меня хулителем скромных тружеников! От этого можно заскрежетать зубами».
Лоран чувствует, что, пожалуй, сейчас заскрежещет. И он уходит.
Поднимаясь по лестнице в своем флигеле, Лоран останавливается и опирается рукой о стену. Он чувствует в груди стрелы клеветников, ему хочется вырвать их.
Враги Лорана, те неуловимые и по большей части неизвестные ему люди, обозначаемые им неопределенным словом «они» или «те», стали разыскивать Биро, которого Лоран считал уже исчезнувшим среди прочих призраков начальной стадии травли. В мелких газетках пишут, будто у Биро есть дети, и ныне они бедствуют. Поговаривают о подписке в их пользу. Лоран отлично знает, что у Биро детей нет. Говорят также, что Биро несчастный чахоточный, прилагавший героические усилия, чтобы работать, невзирая на недуг. Все это ложь!
А травля продолжается. Газеты еще не высосали из этой кости все, что можно. Толкуют о тысячах ампул, которые Институту по вине г-на Паскье пришлось спешно уничтожить, и Лоран понимает, что для обоснования любой клеветы всегда можно подыскать какой-нибудь ничтожный правдоподобный факт. Большинство газет ежедневно помещает заметки, посвященные тому, что теперь именуется «скандалом в Национальном биологическом институте». Наиболее серьезные газетчики настойчиво требуют официального расследования.
Жюстен написал новую статью, из-за которой чуть было не рассорился с руководителем своей газеты. Ему пришлось удовольствоваться присылкой рукописи Лорану, и тот прочел ее со слезами на глазах. Он останется единственным читателем этой статьи. Ну что ж, это все же некоторое утешение, а утешения теперь редки.
Как-то вечером Лоран застал у г-жи Паскье своего брата Жозефа. Молодчик был не в духе. Он проворчал:
— Как видишь, «Обозреватель» молчит. Это все, что я могу для тебя сделать. Кредит — тот же товар. Кредит можно израсходовать, а можно его и накопить. В том положении, в какое ты всех нас поставил, мне необходимо сберечь свой моральный кредит. Я должен сохранить его в неприкосновенности.
Лоран сердито ответил:
— Я у тебя ничего не прошу.
Уходя, Жозеф еще сказал:
— Носить фамилию Паскье в настоящее время, из-за тебя, дело нешуточное. А что скажет Сесиль?
Лоран чуть не схватил с комода фаянсовое кашпо, чтобы швырнуть его в Жозефа. Теперь его порою охватывает неистовое желание буйствовать.
Он послал в «Журнал лабораторий» большую статью об изменениях вирусов под влиянием радия. Это его двухлетний труд. «Журнал», с давних пор печатавший все работы Лорана, вернул ему статью без каких-либо комментариев и даже без извинений. Лоран подумал: «Мир становится дыбом. Неужели моя карьера, работа, вся моя жизнь пойдет прахом только из-за того, что я имел несчастье встретиться с каким-то Лармина и выступить против какого-то Биро? Нет, нет, так можно дойти до полного отчаяния. Мир становится дыбом».
Июль уже на исходе. С каждым днем лето приближается к концу. Жалкий род человеческий неуклонно следует предначертанной ему судьбе. Тем не менее горожане укладывают свои пожитки, набиваются в поезда, мечтают о море, о зелени, о свежести, о развлечениях. Они не допускают мысли, что им может быть отказано в заслуженном отдыхе. Почти все учителя и друзья Лорана уже выехали из Парижа. Тех, кто еще в городе, Лоран упорно посещает, даже рискуя оказаться назойливым. Поднимаясь по лестницам, он думает: «Я всегда потешался над теми, кто наносит визиты, чтобы быть избранным в Академию. Теперь я сам хожу с визитами, но делаю это только затем, чтобы не лишиться заработанного честным трудом». Лорана не всегда принимают. А если принимают, так принимают рассеянно, потому что не понимают, чем так взволнован этот молодой человек, или потому, что твердо решили ни во что не вмешиваться. Вновь оказавшись на улице, Лоран думает о необитаемом острове. Отныне это одна из главных тем его жизни. «Бежать, бежать куда глаза глядят…»
