Владимир Карпов - За годом год
Странно, но мысли у Вали потекли именно в этом направлении. Почему? Не потому ли, что она вообще легко смотрела на вещи? Вероятно, это была черта многих ее сверстников, знание жизни у которых часто подменялось верою и готовыми представлениями о добре и зле.
"Ты хозяин жизни, — говорили им, — дело твое святое, цель ясная, дорога широкая. Конечно, могут встретиться трудности. Но что значат трудности, если они не заслонят великой цели, если от них не станет уже дорога и никто не лишит тебя права быть хозяином жизни! Важно только уметь жертвовать кое-чем, быть энтузиастом вопреки всему". И они впитывали в себя эту истину, требующую отрешенности, идеализма.
Не поколебала их веры даже идущая война. Наоборот, военные победы укрепили ее, заслонив собою поражения. Правда, трудности предстали более реально — край лежал в развалинах. Но что значили разрушения в сравнении с чудодейственной силой родины, которой все по плечу. Взглянет — и пропадут, как кошмарный сон, руины и пепелища. Взмахнет рукой — и поднимутся сказочные дворцы. Надо только не очень задумываться о себе, о том, что трудно.
Что поддерживало подобную убежденность?
Все — от ежедневных сводок Совинформбюро до ощущения собственных сил. И, может быть, еще сознание того, что ты — частичка необозримой страны, где одновременно бушуют черноморские штормы, на нивы падают тихие дожди, а над заснеженными заполярными просторами совсем не летнее небо… А тут еще юношеская беззаботная вера!
2Если бы Валю спросили, что такое счастье, она скорее всего ответила бы: "Счастье! Это — жить…" И задумалась бы только на минутку. А задумавшись, добавила бы: "У нас, конечно…"
Порывом к счастью, как думала она, был когда-то и первый субботник. Голодные, обессиленные люди вышли работать сверхурочно, зная, что не получат за это ни добавочного панка, ни оплаты. И работали они лучше, чем обычно, и сделали больше. Сделали потому, что начинали понимать: счастье — в этом подвиге и дальше, за ним.
Вот и теперь, после освобождения города, проявлением такого побуждения опять стали субботники.
Кто подал о них идею? Скорее всего она родилась безымянной, хоть дала о себе знать уже в первые дни освобождения, когда на стенах еще не остывших коробок появились призывы: "Из пепла и руин поднимем тебя, родной город!" Но кто писал призывы? Многим казалось, что это сделали они сами. А потом? Кто-то ведь выступил первым на собрании, внес предложение — в выходной день начать разборку развалин. Но кто это был? Его тоже нельзя назвать. И хотя субботники имели своих энтузиастов, о субботниках говорили на летучих митингах, на совещаниях, о них писали газеты и принимались решения, — субботники выявляли стремления не только тех, кто говорил, писал и выносил решения. Даже отсталые, клявшие про себя субботники, не возражали против них вслух. Почему? Не было за что да и при таких обстоятельствах было неловко. Брали верх мораль, общественное мнение, которые оказывались сильнее самого человека… Во всяком случае, так себе представляла Валя.
Некоторые руины угрожали обвалом. Начали с них. На зубцы стен набрасывали канаты и дружно, под команду, раскачивали изувеченные громадины. С любопытством смотрели, как они начинали трескаться, обсыпаться и, раздаваясь у фундамента, не падали, а оседали на землю, обдавая клубами сухой и горькой пыли.
Другие руины держались надежно. Стояли закоптелые, холодные, с темными провалами. Лестницы в них почти всегда были целыми, и обмытые дождями ступеньки белели, как досмотренные.
С такими руинами сначала возились саперы. Гулкие взрывы рвали предрассветную тишину над городом. И Вале тогда чаще, чем в партизанские дни, снилась воина.
С утра по выходным дням и под вечер в рабочие дни к руинам стекались люди. Несли носилки, кирки, лопаты. Приходили с песнями, нередко в колоннах, расходились же молчаливо, чаще всего по одному. И хотя кое-где вырастали аккуратные клетки кирпича, кучи железа, камней, казалось, что руины по-прежнему вздымаются всюду и даже в вечерних сумерках стали выше.
Занятия в университете начинались с октября, и Валя, не желая сидеть без дела, стала временно работать в Комитете Красного Креста — одном из самых беспокойных и шумных учреждений сорок четвертого года. За Комитетом был "закреплен" квартал сплошных руин — полуразрушенных коробок и стен, которые чудом держались, опираясь неведомо на что. На них уже успели вырасти карликовые деревца. И от всего веяло таким запустением, что даже молодежь, обычно неугомонная, работала почти без смеха и шуток.
Валя возвращалась домой вконец усталая. Ладони, сухие и шершавые от кирпича, горели. Ныла спина. Не раздеваясь, она бросалась на кровать, закрывала глаза. И только тогда, в полудремоте, становилось легче, ее охватывало то приятное чувство, которое появляется, когда начинает проходить усталость.
"И все-таки хорошо, что город останется там, где стоял всегда, — думала Валя. — Свой, привычный и такой необходимый. Пусть это значительно труднее, чем построить его на новом месте. Пусть! Тут нельзя жалеть ни сил, ни времени…"
Почему это так? Валя вряд ли ответила бы. Но сердцем чувствовала, что должно быть только так. Правда, ясно представить себе город, каким он будет через несколько лет, Валя не могла. Руины, которые появились словно в результате раскопок, заслоняли будущее. Но в воображении каждый раз возникала светлая картина. И она манила Валю, заставляла торопиться. "Только бы скорее, скорее!.."
Однажды на субботник приехал Кондратенко. В сером плаще, с непокрытой головой, он зашагал между грудами щебня, попыхивая трубкой и широко размахивая рукой, в которой держал фуражку. С ним шло несколько человек, среди которых Валя узнала Зимчука и секретаря горкома Ковалевского. Они о чем-то негромко разговаривали. Невдалеке от Вали остановились. Кондратенко окинул взглядом очищенную от развалин площадку и нахмурился.
— Ну вот, в сущности, то же самое, — заметил он, по-называя на юношей и девушек, которые без работы полеживали в тени у полуразрушенной коробки и лениво перекидывались камешками. — Они же скучают. И, вероятно, тоже оттого, что мы уважаем и экономим только рубль… А что если бы это был не субботник? Даю слово, хватило бы и ломов, и носилок, и распорядителей. А здесь? Дармовщина, Да еще какая! Предложи плату — завтра ни один не выйдет на работу.
— Стоит подумать о создании чего-то вроде треста разборки и восстановления строительных материалов, — сказал Ковалевский. — Пусть будет один хозяин.
— Вот-вот! — согласился Кондратенко. — Тем более что Совнарком и цека приглашают из Москвы архитектурную комиссию. Есть основания… Во всяком случае, можно полагать, что нам и сталинградцам придется показывать пример другим…
Заметив Валю, которая стояла с киркой, не зная, отойти ей или продолжать работу, Кондратенко поздоровался.
— Тяжко? — спросил он, показывая на кирку.
Валя смутилась.
— Нет, товарищ секретарь. Почему же?..
Ей на самом деле показалось, что она говорит правду. Но не потому, что не чувствовала усталости или ей не было тяжело. Наоборот, руки уже гудели и ломило спину. Но она была убеждена: признаться в этом — значит доказать досадную слабость, в чем-то стать недостойной других. К тому же так было принято отвечать. Однако, когда взгляд ее упал на кирку, на запыленные, порыжевшие тапочки, сделалось жалко себя, и, если б не стыд, из глаз, возможно, брызнули бы слезы.
— Ну и как все-таки? — настойчиво переспросил Кондратенко.
— Конечно, немного тяжело… — поправилась Валя. — Но, честное комсомольское, про это как-то забываешь…
Наклонив голову, исподлобья, он внимательно посмотрел на нее, кивнул и пошел дальше. За нам двинулись остальные.
Переведя дыхание, Валя чуть успокоилась. Но, когда она хотела было взяться за работу, кто-то, неслышно подойдя сзади, закрыл ей глаза ладонями.
"Алешка!" — ужаснулась она, снова не зная, что делать.
Но руки были не мужские, и держали они Валину голову некрепко. Да и тот, кто держал, сам едва владел собой.
— Зося! — снова не ведая как, узнала она. — Родная! Я слышала, что ты в городе. Пусти! Я тебя из тысячи угадаю…
Она бросила кирку и порывисто обернулась. Перед ней действительно стояла Зося.
— Боже мой! Чего ты плачешь?
— Не могу, — призналась та, всхлипывая и не сводя с подруги радостных, влюбленных глаз. Но было заметно — встреча и смущает ее. Она смотрела на Валю, и краска выступала на ее лице. Ей, видимо, показалось, что возвращается прошлое. Видимо, появилось ощущение, что Валя может вот сейчас подмигнуть и невпопад что-нибудь ляпнуть про Алексея или вообще., И, чтобы опередить ее, она сказала:
— А ты совсем-совсем не изменилась.
— Когда тут было изменяться, — поправила Валя косынку. — А Минск, наверное, одни партизаны заселили. Кто по брони, кто так… Здесь ведь и Зимчук и Алешка. Помнишь тот, кудрявый? Подпольщик. Ты ему как-то еще руку перевязывала, когда приходил из города…
