Адыл Якубов - В мире поддлунном...
Правда или ложь? Один всевышний знает. Но… должно быть правдой! Чтоб не нарушалась божественная справедливость: султан Махмуд, перед которым дрожит подлунный мир, победоносный и могущественный властелин, да не умрет от болезни, что прилепилась к нему так же, как к нищим и голодранцам каким-нибудь с окраин Газны! Нет, в такое невозможно поверить! «Ас салотин зуллуллохуфил арз»[28] Для кого, как не для тени аллаха на земле, и растут где-то «божественные плоды»? Надо только найти тот остров, где они растут!
Султан по наущению Унсури вызвал врачевателей из Китая и Индии. Но они не дали удовлетворяющего разъяснения. Ну да, они тоже слышали об этом чудодейственном дереве, оно, конечно, есть, существует, но вот где точно растет — увы, и для них загадка неразрешимая. Поначалу султан разгневался, но потом, поразмыслив, решил, что полезней будет созвать всех ученых и улемов на утренний совет.
Среди вызванных был и только что приснившийся султану Абу Райхан Бируни.
Может, именно он знает, где растет дерево с «божественными плодами»? Ведь мавляна Бируни долгие годы прожил в Индии, бродил по ее городам и селам, изучил все науки индийцев, даже древние их языки… Возможно, в древних индийских книгах можно вызнать нечто определенное про это дерево? Ну, а если и Бируни не знает, то тогда… тогда должен наверняка знать тот гордец из Бухары, шейх-ур-раис, Ибн Сина! Должен знать!
Ох этот Ибн Сина! Гордец, упрямец, вольнодумец… Великий врачеватель! Чародей! Много, уже много лет гоняется за ним он, султан Махмуд, зовет к себе, велит привезти его… Из Хорезма… Из Ирана… Непостижимым образом Ибн Сина исчезает как раз перед тем, как в тот или иной город, к тому или другому даннику Газны приезжает взмыленный гонец с его, Махмуда, повелением… зовом… просьбой.
И последние три месяца глаза султана прикованы к дорогам, ведущим в Газну из Хорасана, однако от посланных верных мушрифов[29] до сих пор нет вестей. А слухи — самые разные. О том, что исцелитель-чародей вот-вот поедет в Газну, уже, мол, поехал. И о том, что он, не желая ехать к султану, опять скрылся, куда — неизвестно…
Да, уже больше трех месяцев прошло, как султан послал к гордецу врачевателю самого верного своего слугу, советника близкого — рыжебородого Абул Вафо. Просил, чтоб держал в тайне его султанское поручение, не говорил о нем даже эмиру Масуду, родному сыну султанскому, который с войсками находился в покоренном Исфахане. Может, надо было направить своего посла не в Хамадан, где правителем еле-еле держится трусливый Ала-уд-Давля и где в последние годы будто бы и жил, чуть ли не визирем, Ибн Сина, а как раз к Масуду: захвати, мол, города-то рядом, захвати, и дело с концом? Нет, султан своему отпрыску не верит. Догадывается, наследник сейчас в Исфахане, но всеми помыслами — здесь, в столице, ждет с нетерпением известия о смерти отца! Жестокосердый сын не то что найдет и пошлет к отцу знаменитого врачевателя, а, напротив, сделает все, чтобы отговорить Ибн Сину от поездки в Газну!
Вспомнил сына, и в груди опять вспыхнула острая обида, и тут же накатила боль: опершись исхудалыми, немощными ныне руками о ковер, Махмуд осторожно приподнялся с курпачи.
— Прости меня, аллах! Прости! — Боясь разбудить притихшего было ежа, долгое мгновение простоял неподвижно, с закрытыми глазами, пока не смог взять свечу из ниши, двинулся в коридор.
Длинный, будто бесконечный, коридор был пустынен, казался мрачно-таинственным в дробящемся полосатом свете редких свечей, по две-три штуки зажженных в люстрах. Бесчисленными казались двери, узорчатые, богато инкрустированные, все плотно прикрытые, хотя, он знал, не все запертые.
Тишина, тишина… Будто и не было тут людей никогда.
О боже! Где же люди, его, султана, верные слуги, преданные и приближенные, военачальники и чиновники? Куда запропастился главный визирь Али Гариб? И отмеченный благосклонностью, султанский наперсник Абул Хасанак? Он — Махмуд, не кто-нибудь, он, повелитель, десница ислама, он скован нынче недугом, горит в огне страданий и страха, а все эти визири, эмиры, благодаря его щедрости достигшие высоких чинов и в богатстве утопающие, — все эти пройдохи, бездельники, «верные» интриганы, спят безмятежным сном или наслаждаются с молоденькими невольницами в своих гаремах. А может, и нет? Может, эти дьяволы, нечестивцы в каком-нибудь темном углу собрались, обсуждают тайные планы, роют яму султану, ему, еще живому, ткут и кроят саван?
Султан знал за собой особенность: стоило издали почувствовать хоть легкий ветерок опасности, как закипала в нем ярость, просыпалась львиная отвага.
Он постоял немного, передохнул, почувствовал, как силы его удесятерились. И пошел по полутемному коридору, крепко держа в правой руке тяжелый посох с острым зубом из слонового бивня (копье, да еще какое!), а в левой — свечу.
Вот нужная дверь, дверь с правой стороны, — навалился плечом. Открыл. Кромешная тьма. Издали повеяло холодом. Почудилось, что в глубине этой бездонной пещеры что-то зашевелилось во мраке. Султан попятился. Рука скользнула с рукоятки посоха к середке — удобней ударить, уколоть неведомого врага. Но не пришлось искушать судьбу! Снова прошел шагов десять по коридору. Достиг большой двустворчатой двери из ореха, расцвеченной жемчугом и перламутром. Опять постоял, потом решился: всем телом толкнул створку.
Это была зала советов. Просторная, высокая — доброе войско поместится. Стены отделаны белым мрамором. Лучи света падают сверху от экономно зажженных люстр, рассеиваются по пространству залы, сбегаются к тронному месту. Золото на троне, золотая краска мерцала и на голубом потолке в виде особо щедрых, затейливых арабесок.
Завтра тут на совете соберется множество людей, а сейчас стоит гулкая и пугающая тишина.
В четырех стенных выемках, формой похожих на михрабы[30] помещены синие, желтые, белые знамена покоренных стран! Низвергнутые во прах знамена некогда могучих — растоптанных газнийским войском — государств. Там же, в нишах, висят золотые и серебряные шлемы, кольчуги, щиты — добыча, взятая у побежденных шахов, султанов, эмиров. А еще — кривые сабли, чьи рукоятки украшены рубинами и хризолитами, кожаные колчаны с полным набором стрел, кинжалы, ножи с костяными черенками, множество длинных и коротких копий, клинков, булав… Каждое знамя и каждая сабля — это волнующая история, рассказ, пусть и без слов, о бесчисленных удачных походах султана Махмуда Газнийского, о его победоносных битвах. Это не тряпки и металл, нет, это задавленные позором поражения, приниженные пред ним властители и военачальники, некогда прославленные и высокомерные, — от правителей городов до иранского шаха! Пусть видят посланники, приезжающие в Газну со всего света, пусть видят эти боевые трофеи, пусть теряют свою спесь, пусть, разинув рот, замирают от любопытства и ужаса.
Вот, например, огромной величины щит, тут и золота довольно и драгоценных камней, а рядом длинная, почти до колен, кольчуга, в каждое колечко которой ювелирно тонко продета золотая нить… Трофей этот особенно дорог султану… Он помнит, как властелин Кашмира, богатырского сложения воин, неутомимый в боях и, говорили, в любви — больше тысячи женщин держал в своем гареме, — как явился он на поле брани, и слон его был яростен и взбешен. Но султан Махмуд не убоялся ни бешеного слона, ни богатыря на нем. На черном туркменском скакуне, с длинным копьем в руке подступил к слону, закрутился, стремительный, ловкий, бесстрашный, улучил омент, поднял коня на дыбы, а сам привстал, уперся когами в стремена и одним точным ударом сбросил кашмирца со спины разъяренного и растерявшегося слона на аемлю!
Да, многое было… И что было — того не вернуть! Он, султан Махмуд, был смел. Никогда не оставался в засаде, его никто не видел за войском — всегда впереди. И огромное государство он создал сам, своим умом и железной волей, своей храбростью и львиной отвагой… Какая польза ему теперь от этого беспредельного государства, от несметного богатства, от этих трофеев, дарованных аллахом? Тень аллаха на земле, могущественная длань ислама… ха, он и впрямь, видно, станет тенью, измученный болью… Оказывается, никто не в силах найти и привезти сюда какого-то лекаря. Что он значит, этот лекарь, пусть искусный, в сравнении с ним, победоносным властителем?
От гнева, вмиг охватившего все существо его, султан яростно вознес вдруг над головой посох и метнул его в развешанное на правой стенке оружие. С грохотом и звоном попадали щиты и сабли, покатились копья по мраморному полу. Звон эхом откликнулся в голубовато-лазурном потолке, набрал силу, а потом постепенно стал сходить на нет.
Его услышали.
Распахнулись изнутри двери с обеих сторон залы, из коридора донеслись звуки торопливых шагов.
Показался наконец визирь Абул Хасанак, воистину самый приближенный к султану из визирей, — бледный, напуганный, не успел привести себя в надлежащий вид: из-под красного халата виднелись белые исподние штаны. За ним показался и главный визирь Али Гариб, его красное круглое лицо тут же, впрочем, скрылось опять за дверью, слышно было, как он что-то кричит стражам.
