Екатерина Двигубская - Ведьмы цвета мака
Мужчина пытался поцеловать мальчика, но, кинув на появившуюся незнакомку косой взгляд, обмер, а потом что есть духу побежал. У Светы от нахлынувшей ярости затряслись руки, ей хотелось догнать подлеца, но, сделав несколько шагов, она споткнулась и упала. Очутившись на расстоянии ста метров, мужчина показал кулак, степенно сел в золотистый автомобиль.
Свету душила злость и обида. В этот момент она ненавидела весь мир с его несправедливыми законами, когда пошлый развратник мог безнаказанно совращать мальчика, совсем ещё ребёнка. Её гордость беспомощно лежала на земле и извивалась желанием наказать эту гнусь, злорадствующую в своей машине! Проклятая нога во всём виновата! Она подняла камень и кинула вслед удаляющемуся автомобилю.
Светлана с трудом поднялась и взяла за руку ничему не удивляющегося мальчика, перевела через дорогу, протянула сто рублей. Ребёнок хищной лапкой схватил бумажку, не поблагодарил. Света не обиделась, перекрестила его и поцеловала в лоб. Мальчик на секунду загорелся, поднял на неё подтаявшие надеждой глаза, но кто-то его окликнул, и он побежал к детскому дому.
Света влезла в раскрытые двери троллейбуса. Дети продолжали стоять вдоль забора, они не смеялись и не спешили играть. Бледные, с одним на всех выражением лица, они глядели на улицу, и жухлая листва и снег медленно падали на землю, где лежали скелетики уже сгнивших листов. Она отвернулась от окна и уставилась на красный компостер, женская рука пробила билет…
Глава 8
Наташа старалась не смотреть по сторонам, чтобы не смутить хозяина. Вадик надел светлую, достаточно новую рубашку, зализал волосы на кривой пробор и улыбался так радостно, что, казалось, ещё чуть-чуть и его губы лопнут от напряжения. Наташа тоже улыбалась, но тихо и скромно, девушка стеснялась своего огромного тела, явно не подходящего размером этой несуразной конуре. Новая кофта, причёска, перламутровая помада — от всех этих нововведений она чувствовала себя ещё более застенчивой, чем обычно. Невольно вспомнилась тётя. Наташа прекрасно понимала всю пользу её советов, что в двадцать первом веке нет места для краснеющих барышень, что, когда сексуальная революция подняла женщину до уровня партнёра, она не имеет права возвращаться в Средневековье взглядом, опущенным в пол, что её потные от волнения ладошки наносят оскорбление освобождённой половине человечества. Всё это Наташа понимала и даже принимала, но сил бороться с собой не было. Она проклинала ту минуту, когда согласилась прийти.
А Вадику как раз нравилась Наташина застенчивость и то, что она поминутно краснела. Её робкая полуулыбка делала его в собственных глазах настоящим мужчиной. Конечно, природный ум не позволял Вадику купаться в глупом самодовольстве, но… В каждом мужчине живёт свой туповатый мудак, или мудило, ну или хотя бы мудозвон, в зависимости от размера ему мудизма, поэтому любому обладателю члена приятно чувствовать себя хоть иногда соблазнителем, смущающим своим взглядом женское, рыхлое существо.
Как ни прискорбно сознаться, но и Вадику была понятна природа стеснительности, но причина его робости исходила из тщеславия и гордости, не желающей мириться с положением нищего, незащищённого интеллигента, поэтому он боролся с ней посредством подчёркнутого презрения или чрезмерной любезности, в зависимости от выгоды и необходимости ситуации. Правда, иногда, застигнутый врасплох, он не успевал надеть одну из придуманных масок и тогда оказывался в самом глупом и ничтожном положении, за что себя корил и ненавидел, но в удовольствии пригласить симпатичную соседку на чай он всё же не смог себе отказать. В этом бурлящем городе нет ни одной души, которая относилась бы к нему с нежностью, ну хотя бы хоть с искренним вниманием, нет, за последние два месяца только в глазах Наташи мелькнула искра заинтересованности.
Наташа увидела на комоде бюст Наполеона, а на кухонном столе лежал сборник новелл под общим названием «Смерть в Венеции».
— Это, наверное, ваши вещи?
— Да, Томас Манн — мой любимый писатель. Наполеон — мой кумир.
— Не сотвори себе кумира! — неожиданно для самой себя произнесла девушка и тут же покраснела.
— Кумир определяет рост человеческой жизни. У каждого человека обязательно должен быть идеал, с которого бы он хотел брать пример!
— Может быть, моя тётя — мой кумир? — сказала Наташа и засмеялась.
Вадик попытался налить жасминовый чай, но крышка упала в чашки, и зелёная лужа растеклась по столу. Девушка, кинувшись к раковине за тряпкой, стукнулась о низкую лампу. Свет закачался, лужица чая полилась на пол, а молодые люди молчали, и их улыбки стали искренними и ненапряжёнными, а за окном валил снег, и тени деревьев гуляли по линолеумному полу со стоптанными дырами.
— Откуда вы?
— Из Питера.
— У вас там кто-нибудь остался?
— Да, полуслепая мать на пенсии и сестра — старая дева, учительница по сольфеджио.
— Извините.
— За что?
— Как Питер?
— Вы там были?
— В детстве.
— О, надо обязательно поехать! Там так красиво! — сказал Вадик и вдруг вскочил на ноги, начал ходить по кухне.
— Что с вами?
— Ничего, просто хочется говорить. Меня так давно никто не слушал. Вам не скучно?
— Нет.
Вадик остановился, вздохнул, так что из горла вырвался свист.
— Это совсем другой город!
Наташа с ожиданием посмотрела на него. Вадику показалось, что перед его глазами пролетела синяя бабочка или птица. Он вздрогнул, а потом начал говорить, и его слова стучали по полу, прыгали по столу, отражались от стен.
— После периода адаптации страны к рыночной экономике Петербург изменился.
— Москва тоже, — прошептала Наташа.
— Конечно, у нас, то есть там, начали пробиваться ростки хороших манер, стремление к образованности, но что это за ростки? Что за стремление? Это какие-то уродливые гибриды. Эти люди с их земными, обременёнными и в то же время бездумными лицами, которые позавчера фарцевали солдатскими шапками, вчера возводили финансовые пирамиды, ну а сегодня они бросились слушать Шопена и арендовать на сто лет старинные особняки! Я бежал от этих напудренных дам в дорогих нарядах, которые так участливо, но всё равно с примесью презрения смотрят на мою мать — между прочим, профессора философии. Вам не скучно?
— Нет.
— Я так давно ни с кем не говорил.
— Мне очень интересно.
— Да?
— Да.
— О чём я?
— Вы рассказывали про вашу маму.
— Ах да. Вы ничего не заметили?
— Что?
— Так, показалось. Ладно… Мама — профессор философии… А, вспомнил, что хотел сказать. Удивительно, но вы не чувствуете, что история повторяется. Она прямо-таки упрямо не желает сворачивать с проторённых путей! Мне тошно от фортепьянных вечеров, на которые приглашают мою сестру. Она должна развлекать публику виртуозными пассажами, публику, приходящую в куда более искреннее волнение от мясных кулебяк и блюд с рыбной закуской, сервируемых в соседнем зале.
Вадик обернулся на Наташу, девушка сидела на краешке стула, на её щеке трепетала синяя бабочка. Вадик махнул рукой.
— Комар.
— Они меня не кусают. Расскажите ещё.
— О чём?
— О Питере.
— …Питер — мокрый город, город покорённой воды, она манит своим дыханием, пугает, вдувает за шиворот простуду. Не люблю воду и сквозняки… Фу-ты, о чём это я? Опять забыл. Новое высшее общество тщательно украшает свои суетливые лица злых, повзрослевших детей вымученным восхищением! Это же феномен, что происходит в нашей стране! Ах, если бы вы только могли видеть то тщательно скрываемое чувство облегчения, когда руки сестры опускаются на колени, а двери в соседний холл открываются!
— Но в Москве та же глупость! — Наташа смотрела перед собой, и ей казалось, что каждое его слово превращалось в синюю каплю и падало на дно души, и расходилось кругами.
— Конечно, глупость вообще всегда одна и та же, но тут масштаб настоящий, народу больше! Это не город, а кипящий котёл, в котором никому ни до кого нет дела! Я прожил два месяца в этой дыре и ни разу ни с кем не поговорил!
— А с нами?
— Это не разговор, а бульканье в мыльном будузане. Подождите, вы меня не сбивайте. На чём я остановился?
— На кипящем котле. — Наташа улыбнулась.
— У вас хорошая память.
— Спасибо.
— Тут полно бесстыдства и пошлости, но открытой, убеждённой в своей правоте! Тут нет холодной чопорности и лицемерия Петербурга! Я хочу оказаться в безвыходном, конечном положении, из которого нет возврата в старую жизнь, — он стукнул по томику Манна, — переезд в Москву означает для меня смерть, после которой настанет новая эра моей жизни, другое рождение! Пока я не могу найти перспективную работу, но жизнь сама заботится о человеческих судьбах, только дерзай смелее и держи крепче выпавший шанс!
