Анри Труайя - Голод львят
Видя разочарование Франсуазы, Мадлен предложила на всякий случай:
— Если ты хочешь поехать с братьями…
— Я ни в коем случае не оставлю тебя одну! — ответила Франсуаза.
— Сейчас, когда у меня на ноге гипс, ты мне больше не нужна, дорогая. К тому же Мели придет помогать мне…
Мадлен была уверена, что плямянница станет протестовать, отказываться. Но Франсуаза раздумывала лишь секунду, потом на ее лице появилось выражение детской благодарности:
— В самом деле, тебя это не огорчит?
— Нет, — сказала Мадлен.
И она напряглась, чтобы не дать сломить себя грусти, которая нахлынула на нее. Как легко Франсуаза позволила себя убедить! С каким радостным эгоизмом в этом возрасте рвут связи! Есть в юности какая-то смесь неосознанной жестокости и совершеннейшей легкости. «В любом случае, — подумала Мадлен, — она уехала бы в конце месяца. Так что двумя неделями больше, двумя меньше…»
Они сидели втроем на передних местах «ситроена»: сестра между двумя братьями. Жан-Марк был за рулем. Он завел мотор, Мадлен отошла от двери, помахала рукой, не выпуская костыль, и посмотрела вслед удалявшейся машине, увозившей ее племянников. Затем вернулась в дом, который неожиданно показался ей очень большим и тихим… За три месяца, пока Франсуаза жила у нее, она утратила вкус к одиночеству. Придется вновь привыкать. Возможно, вначале будет тяжело. Мадлен окинула взглядом своих постоянных спутников — вещи. Они-то никогда не доставляли ей разочарования. Предательство свойственно только людям. Спускался вечер. Она зажгла лампу: изношенная плитка на полу, оловянные кувшинчики, гнутое дерево мебели — все блестело… Вдруг под радиатором она увидела двух фенеков. Мадлен забыла о них. Вытянувшись рядом друг с другом, они понуро наблюдали за хранительницей этого замкнутого мира. Их большие стоячие уши и маленькие глаза, как виноградные зернышки, выражали сочувствие. Она прислонила костыль к стене, опустилась на стул рядом с ними, вытянула ногу и потрогала их мех песочного цвета. Более хилый из двух, испугавшись, весь сжался. Зато второй вытянул задние лапы и повернул к ней морду, словно просил еще. Даниэль даже не мог сказать, как их зовут. Мадлен окрестила самца Фредериком, а самку — Жюли. Почему? Она и сама не знала. Фантазия запоздалой маленькой девочки. Смешно! Она взяла фенеков к себе на колени. Зверьки сразу же спрятали головы ей под мышку. Два теплых, невесомых, трепещущих комочка. От них пахло пустыней. Терпкий, дикий запах. Какое-то время они забавляли Даниэля. Потом, не зная, что с ними делать, он от них избавился. Разумеется, больше о них не думал. Брошенные. Теперь фенеки уже не так дрожали. Вернутся ли они в свою пустыню, которую потеряли? Мадлен машинально ласкала их и смотрела на эту комнату, заполненную аккуратно расставленной мебелью, это была ее собственная пустыня.
V
Александр Козлов окинул взглядом с кафедры маленький зал, набитый до отказа. Тридцать семь присутствующих из сорока четырех зачисленных. Для второй недели занятий — это рекорд. Как обычно, подавляющее большинство — девушки. Франсуаза сидела в третьем ряду. Он улыбнулся ей в знак приветствия. За исключением пяти или шести студентов, повторно проходивших первый год обучения, все остальные были ему не знакомы. Но среди новеньких он не видел ни одного привлекательного лица. Список присутствующих переходил из рук в руки. Студенты подписывали его по очереди. Козлов начал свои занятия со скучных вещей: склонение, спряжение, фонетические упражнения для начинающих… От этой рутины его тошнило… Бросить институт? Он все чаще об этом думал, с тех пор как издательство Шевалье-Виньара поручило ему составить и перевести собрание русских текстов для их серии «Восток». Конечно, это небольшое издательство. Платят мало. Со дня на день они могли закрыться. Но и здесь положение тоже было не блестящим. Он всего-навсего ассистент преподавателя. А конкурс на замещение должности преподавателя лицея требовал долгой научной работы. Он подошел к доске, чтобы написать склонение слова «лакей». Затем неожиданно повернулся к залу лицом и сказал:
— Мадемуазель Эглетьер.
Франсуаза подняла голову. Козлов попросил ее построить фразу, где слово «лакей» стояло бы в родительном падеже. Она ответила правильно. Затем в дательном. Тут она ошиблась. Русские слова она произносила с забавным французским акцентом. Он поправил ее и обратился к ученику из первого ряда, рыжему толстяку, который смешно выпячивал губы, когда говорил.
— Русский язык не съедобная материя, месье! — сказал Козлов.
Зал прыснул от смеха. Он бросил взгляд на Франсуазу. Она сидела с серьезным видом. Забавная девочка! Одно из таких лиц, которые являют собой не маску души, а ее проявление. В ней была какая-то нежность плоти, которая притягивала обиды. Решительным жестом он стер все, что написал на доске. Мел размазался в сероватую грязь. Он написал выше большими печатными буквами слово «чайка». Еще одно склонение. Козлов писал очень быстро. Студенты рисковали все перепутать. Тридцать семь голов склонились перед ним. Полукружия белокурых, черных, каштановых волос и под ними — смесь мелких амбиций, страхов, желаний. Компания посредственных умов. И среди них одна девушка, решившаяся дойти до крайности в своих убеждениях. Что было правдой в этой истории с самоубийством? Может быть, Франсуаза только проглотила несколько безвредных таблеток, что вызвало желудочный спазм? А сердобольная тетушка драматизировала это событие. Но если все было иначе, если она действительно чуть не умерла? Тогда ее случай становится интересным, даже очень интересным…
До конца занятия Козлов на все лады разбирал объясняемый материал. Когда студенты встали и направились к выходу, он подумал, не задержать ли Франсуазу и не предложить ли ей выпить вместе вина. По небрежности или сознательно он не сделал этого после ее возвращения. Он дал ей пройти вперед. В коридоре его поймала Югетт Пуарье, студентка третьего курса. Он переспал с ней в июле, и от нечего делать снова нашел ее в сентябре. Крепкая лошадка с черными волосами, белой кожей, большими и пустыми зрачками. Эта круглая дура считала себя загадочной, роковой.
— У вас есть свободная минута? — прошептала она.
— Нет, малышка, я очень спешу, — сказал он, обгоняя ее.
На улице он поймал Франсуазу за руку. Она обернулась и не выказала удивления. Как если бы они договорились о встрече.
— Я веду вас в «Дё Маго», — сказал он.
Она согласилась.
На террасе было мало народа из-за холодной погоды, но зал был полон. Тем не менее они нашли два места на диване в самой глубине зала. Козлов положил локти на стол.
— Вы курите? — спросил он, подвигая к ней пачку американских сигарет.
— Нет, спасибо, — сказала она.
— Что будете пить? Виски, сухой мартини?
— Вы прекрасно знаете, что я не употребляю алкоголя.
— Вы могли измениться.
— Я действительно изменилась, но не в этом, — ответила Франсуаза.
Он заказал себе кружку пива, ей — фруктовую содовую воду и закурил сигарету. Пока он курил, внимательно наблюдал за ней. Это было увлекательно: лицо беззащитное, открытое, со своим рельефом, зернистостью кожи, мягкой глубиной глаз. У нее были тонкие черты, прямой нос, маленький рот, большие неодинаковые зрачки, один чуть выше другого. Тело тоже было неплохое. Немного щуплое, груди как груши. В любви у нее проявилась какая-то смесь пылкости и неопытности, решительности и стыдливости, воспоминание о которых его приятно волновало. Редко у него оставалось впечатление, что его любили так безгранично, так собственнически, так цепко. Почему, черт возьми, она вдруг уехала? Родительское вмешательство? Мещанские угрызения совести? Она ничего не стала ему объяснять.
— Тогда, в Туке, до того как вы пришли, ваша тетя сказала мне нечто странное, — прошептал он. — Это правда, что вы хотели покончить с собой?
Она побледнела, и ее руки с оттопыренными большими пальцами сжали стакан с двух сторон.
— Это совершенно не интересно, — коротко ответила она.
— Неправда, Франсуаза…
— Совершенно не интересно, потому что я здесь, перед вами! Все, что произошло раньше, для меня уже не имеет значения. Передо мной сейчас стоит только одна задача: заниматься русским языком, чтобы наверстать упущенное время, сдать экзамены…
Она чеканила слова, отбивая такт кулаком правой руки по краю стола. Он уныло слушал скучный рассказ примерной ученицы. «У нее был, — подумал Козлов, — один гениальный момент — когда она хотела смерти. От него осталось нечто вроде ореола. То, от чего она пыталась отречься, свидетельствовало в пользу ее необычности в тусклом и плоском мире. Не собиралась же она закоснеть после этого молниеносного испытания? Как занудно это обретенное моральное здоровье! В ней снова проявилась вся ее среда. Маленькая мещанка — католичка из Шестого округа Парижа, несмотря на пышные волосы, непроницаемость и бравый вид». Она продолжала настаивать, боялась, что он ее не совсем понял:
