Анатолий Злобин - Самый далекий берег
— Судаком тебя угощу, — сказал Шмелев.
— Судак по-польски, — сказал Чагода. — Хорошая закуска.
— А есть? — спросил Шмелев.
— У разведчика всегда есть. Держи. — Шмелев нащупал в темноте флягу и взял ее. Фляга была холодная и тяжелая. Шмелев сделал несколько глотков, передал флягу Чагоде.
— Что же там генерал? — спросил Шмелев. — Зачем ему язык нужен?
— Тыловая крыса ему нужна, а не язык. Тыловая крыса с железной дороги. Тыловая крыса, которая знает пропускную способность, — вот что ему надо. — Чагода снова стал пить. — Задумал операцию. Сидит над картой и дымит. Разрабатывает свою гениальную операцию. Любит над картой сидеть. Голова.
— А когда приказ будет, не знаешь?
— Не торопись. Он там все разработает, стрелки нарисует, а вы потом по этим стрелкам пойдете и ляжете.
— Уж лучше пойти и лечь, чем в американскую банку стрелять. Дорога эта важная — за нее можно и лечь. Я его понимаю.
— Смотри, какой стратег выискался. Это тебе не в банку стрелять. Расскажи, как ты тут за всю армию командовал, когда генерал к вам приезжал? Всю армию, говорят, хотел положить за Устриково.
— Уже легенды пошли?
Над озером зажглась далекая зеленая звезда. Она поднялась круто вверх, описала дугу и стала падать в озеро, потом соединилась со своим отражением и погасла.
— Откуда бросает? — спросил Чагода. — Не из Устрикова?
— Ближе. Из Красной Нивы, — ответил Шмелев.
— А из Устрикова бросает? — спросил Чагода.
— Там меньше, — сказал Шмелев. — Там совсем редко.
— А тут часто? — спросил Чагода.
— А тебе зачем? — с подозрением спросил Шмелев.
— Это он меня боится, — сказал Чагода, — оттого и бросает. Боится, как бы я не подполз к нему и не украл его. Не хочет, чтобы я его крал. На. Хлебни еще.
Шмелев нащупал влажную флягу и сделал глоток.
— Значит, боится, если бросает, — продолжал Чагода. — А я его не боюсь. Я двадцать фрицев приволок. Ох и боялись они меня, дотронуться тошно, а я их все равно приволок.
— Ты молодец, что приехал ко мне. Я страшно рад, что ты приехал.
— Я тоже. Давно к тебе собрался.
— А я тебя ждал. Знал, что ты приедешь.
— Вот я и приехал.
— Хочешь еще?
— Нет. Мне хватит. Сегодня хватит.
Шмелев положил флягу на колени. Голова у него согрелась, и мысли стали спокойными и простыми. Ему было приятно, что капитан Чагода сидит рядом на камне, а потом они пойдут в избу, зажгут лампу и будут еще долго сидеть, есть рыбу и разговаривать о всяких мудрых вещах.
— Который час? — спросил Чагода.
— Куда торопиться? Сиди.
— Эх, парень! Какой парень пропадает ни за грош в обороне. — Чагода легко и пружинисто встал.
— Тогда пойдем судака есть, — сказал Шмелев тоже поднялся.
На столе дымилась огромная сковорода, широкие румяные судаки были плотно уложены на ней. На краю стола стояла лампа из медной гильзы, и тонкое лезвие огня часто вздрагивало и потрескивало. Старшина Кашаров резал финкой хлеб и сало и раскладывал куски на газете.
Чагода сел за стол, положил подбородок на руки. Шмелев увидел его усталые печальные глаза.
— Налить? — спросил Шмелев, поднимая флягу над столом.
— Сегодня хватит. — Чагода опустил руки, зажал большие пальцы в кулаки и громко хрустнул пальцами, как там, на берегу.
— Тогда ешь, — Шмелев подвинул сковороду Чагоде.
Чагода разжал кулаки, взял кусок жареной рыбы. Судак легко переломился и хрустнул.
— Войновский, — позвал Шмелев.
Войновский вошел в комнату и приложил руку к фуражке.
— Бери кружку. Садись, — Шмелев подвинулся. Войновский пошел в первую комнату и вернулся с кружкой в руках.
Шмелев разлил водку в кружки.
— Выпьем за моего друга, капитана Чагоду. За тебя, Николай. — Шмелев поднял кружку над столом и посмотрел на старшину Кашарова: — А тебе что, особое приглашение надо?
— За ваше здоровье, товарищ капитан, — сказал Войновский и долго держал кружку у рта, с каждым глотком все выше запрокидывая голову.
Старшина Кашаров выпил стоя, крякнул и сказал:
— Кушайте рыбку, товарищ капитан. Свежая, после обеда наловленная.
— Живы будем — не умрем, — сказал Чагода и принялся есть рыбу.
— Скажите, товарищ капитан, — оказал Войновский, — о Куце и его разведчиках нет никаких сведений?
— А тебе какие сведения нужны? Какие такие сведения ты хотел получить? — Чагода зло смотрел на Войновского, а тот смущенно молчал, не понимая, почему сердится Чагода. — Нет, ты ответь мне: какие тебе сведения нужны? A-а, не знаешь? Тогда молчи.
— Я думал, может, они другой дорогой вернулись?
— Ты когда-нибудь видел, как с того света возвращаются? Туда дорог много, а обратно никакой. — Чагода так же внезапно перестал сердиться, лицо его расплылось в улыбке. — Ай судак! Какой судак! Генеральский! Просто генеральский судак.
— Возьмите еще, товарищ капитан, — сказал Кашаров.
— Плесни пару капель.
Шмелев удивленно посмотрел на Чагоду, а тот продолжал улыбаться. Только в глазах спряталась тоска.
— Чудак. Сам же говорил: ночи холодные.
— У меня тебе не будет холодно. — Шмелев налил в кружку из фляги.
— Сейчас печку для вас затопим, товарищ капитан, — сказал старшина Кашаров.
Чагода поднял кружку над столом и засмеялся:
— Чудаки вы, ребята. Честное слово. Хорошие вы ребята, но чудаки. Пью за чудаков.
— Сам ты чудак порядочный, — сказал Шмелев и чокнулся с Чагодой.
Чагода поставил кружку на стол и расстегнул ворот гимнастерки.
— А все-таки плохо, когда человек один, — сказал он. — Человек должен иметь продолжение, тогда жизнь не кончится. А когда человек один, продолжения нет.
— Теперь я знаю, — сказал Шмелев. — Ты не чудак. Ты философ.
— Подтверждаю: человек должен продолжать себя.
— Вот кончим войну и заведем себе продолжение. Как вернемся домой, ничего не будем делать — только продолжать себя. С утра до вечера только и будем делать продолжение. Ничего больше не будем знать.
— Молодец, комбат. Ты у меня умница. Просто удивительно, какой ты умник. Спасибо за хлеб-соль. — Чагода ловко перекинул ноги через скамейку, по-кошачьи прошелся по избе, а посреди избы вдруг нагнулся, закинул руки за спину и начал стягивать с себя гимнастерку. Оставшись в одной тельняшке, он выпрямился, хитро посмотрел на Шмелева. — Ах, какой умник! Держи-ка. — Чагода перебросил гимнастерку через стол. — Пора.
Шмелев поймал гимнастерку, зажал в руке. Гимнастерка была теплой, ордена негромко звенели, катясь друг друга, а сам он стал вдруг совершенно резвым и ругал себя последними словами.
— Беклемишев! — крикнул Чагода.
Из первой комнаты, где ужинали разведчики, появился маленький юркий сержант; в руках у него — старая засаленная телогрейка. Чагода надел телогрейку , перетянул себя ремнем и стал прыгать легко и бесшумно.
— Где «Чайка»? — спросил он, не переставая прыгать.
— Лодка стоит у берега, товарищ капитан, — сказал Беклемишев.
— Отвечай, Сергей, идет ко мне походный костюм? Вот так, комбат. Давай продолжай. Кому в банку стрелять, а кому на работу. Постреляй тут за меня в банку со своим распрекрасным Обушенко.
— Что ж, пошли. — Шмелев положил гимнастерку на край стола и первым пошел к двери.
Лодка сразу же растворилась в темноте, как только Шмелев изо всех сил оттолкнул ее руками т берега. Но тихий плеск еще доносился оттуда, куда ушла лодка, — то ли весла ударяли по воде, о ли волны плескались о борт. А может, это озеро шумело и глухо играло, провожая в последний путь капитана Чагоду? Шмелеву стало вдруг жутко оставаться на берегу.
— Чагода-а-а! — закричал он.
— Да-а-а, — донеслось из черной темноты, и больше ничего не было слышно.
Далекая зеленая звезда косо поднялась над озером, упала и погасла.
Дорога уходит все дальше и дальше.
Черные танки шли по пятам, мы грудью встречали их, и нас оставалось все меньше на этой смертной дороге. Но мертвые передали нам свою ярость, и мы продолжали стоять. Вечером танки пошли на нас в пятый раз за этот день, а нас осталось только двое: я и наш политрук Гладков, веселый силач Валька Гладков; он нас учил на занятиях — будем бить врага малой кровью на его территории, а мы уже были черт знает где. Валька не выдержал, схватил последнюю гранату и пошел на танк. Граната мимо, а танк по Вальке. Я сидел в ровике, пока все танки не прошли, потом выглянул наружу: Валькин ремень со звездой распластался на песке, а на ремне след гусеницы, пятна крови. А Вальки нет — неужели?.. И тут я увидел Вальку у раздавленной березы. Танк прошел, березка снова стала распрямляться, открывая Вальку. «Валька, Валька!» Он все-таки услышал, открыл глаза и посмотрел на свою ногу — ноги не было. Даже песок не успевал впитывать Валькину кровь, а сам он сделался совсем белый. «Мало крови, может, ничего», — сказал он и затих, но в человеке, оказывается, хранится очень много крови. Вальки уже не было, а кровь еще текла. Я сидел и смотрел на Вальку, пока двигалась его кровь и что-то живое оставалось от него, потом схватил винтовку и побежал через лес в местечко. Танки уже прошли, пусто, тихо. За забором сараи стояли, длинные, без окон, я перемахнул — и туда. Тут навстречу в раскрытые ворота мотоциклист в черном френче, в больших очках; я пустил в него пулю. Мотоцикл вильнул, повалился, черный растянулся на асфальте. Распахнул дверь, вбежал в сарай. Боже мой, на полках аккуратно сложены штаны и гимнастерки, тысячи штанов и гимнастерок, в другом ряду стоят сапоги — тысячи сапог. А мы в то утро выскочили на улицу босиком, в одних кальсонах — и все это лежало на полках в сарае без окон, и черный мотоциклист валялся на асфальте, и колесо еще крутилось. Я поднял канистру, стал плескать бензин на гимнастерки и штаны, побежал в конец сарая, пока бензин не кончился. Чиркнул спичкой, огонь побежал по мокрому, взвился на полки, загудел, жарко опалил лицо. Я схватил два сапога, выскочил на двор — колесо уже не крутилось, а черный продолжал лежать. Забор, улица, ограда, огород, стреляют, я, задыхаясь, лежу в овраге — черный дым столбом стоит над складом. Я отдышался и побежал по полю, оглядываясь на дым, чтобы не потерять направления. Сапоги мои совсем наносились, и палец вылез наружу, а те я бросил в овраге, потому что все на свете перемешалось и оба сапога оказались на левую ногу.
