Дарья Плещеева - Береговая стража
Когда она, еще девочкой навестив деда, услышала историю о человеке, которого вытащили из воды у самого берега. Там лед был потоньше, он провалился и погиб бы, потому что впридачу был ранен, но по странному стечению обстоятельств Федькин дед ночью оказался там же, на берегу. Он не рассказал внучке, что там делал зимней ночью, и она ломала голову над несообразностью — дед всегда был в здравом рассудке, и что за ночные слоняния у пожилого человека?
Как всякому ребенку, он казался ей старым, словно праотец Адам. О том, что пятидесятилетний мужчина может сдружиться с какой-нибудь бойкой кумушкой и навещать ее в отсутствие мужа, а в итоге улепетывать, едва успев натянуть штаны, она и помыслить не могла. И, поскольку дети не метят воспоминания датами, то почти невозможно было понять, когда дед рассказал про того человека.
Был и другой вопрос — мог ли знать о спасенном Устин Карпович, обитатель Федькиной недвижимости. Она решительно не помнила, когда он появился.
Дед умер два года назад, это Федька помнила точно, а Устин Карпович, овдовевший муж его сводной сестры, появился, кажись, пятью, не то шестью годами ранее. Федька тогда училась в Театральной школе и не могла зимой часто навещать деда; она даже обрадовалась, что два старика, съехавшись, будут друг за дружкой присматривать. Устин Карпович в присмотре как раз нуждался — он был из отставных унтер-офицеров, имел несколько ранений и порой тяжко от них страдал. С другой стороны, дед занимался огородом и шил на продажу кожаные рукавицы, которые лишь зимой нужны, а Устин Карпович, человек богомольный, кормился при церкви, трудился в свечной мастерской, так что дома всегда были свечки.
По всему выходило, что нужно съездить на Васильевский. Ведь если дед вытащил на берег раненого, то, может, услышал от него что-то любопытное.
— Фадетта, Румянцев исчез, и это плохо, — сказал Световид. — Мог бы хоть записку прислать…
— С кем? — спросил Выспрепар. — Да он, сдается, невеликий любитель писать записочки. Сильно я сомневаюсь в его грамотности.
— Нет, когда надобно — он пишет, — возразила Федька. — Сейчас принесу.
Она сходила в палевую комнатку, принесла крошечное послание, которое думала сжечь — да не сожгла, и предъявила сильфам. Хохота она никак не ожидала — однако смеялись все, и очень громко.
— Это почерк Дальновида, матушка, — сказал Выспрепар. — Вот кто к нему в секретари нанялся!
Федька выхватила у него записку и сунула в печь.
— Тебе, Дальновид, придется опять нанести визит Лисицыным. Может, они уже вернулись. И если наш вертопрах там — извлечь всеми средствами. Положение осложняется тем, что девица, которая ему вдруг полюбилась, опасно больна, если только вообще жива, и он от расстройства может наделать дурачеств, — тут Световид нахмурился. — Выспрепар, ты должен завтра встретиться с Платовой и как следует ее расспросить. Если ее сразу потащили в казематку, значит, есть основания. Видно, она болталась возле васильевского дома и была замечена. Но она и сама могла в таком случае что-то заметить. По крайней мере мне бы очень этого хотелось.
— С утра этим займусь.
— Потап Ильич, возьми Пахомыча, возьми Тимошку, поезжай и привези Шляпкина. Да поскорее!
— Исполню. Того плясуна, Василия, с собой брать?
— Как сам пожелает.
— Фадетта, для тебя дела пока нет. Не хочешь ли поехать с Дальновидом вызволять Румянцева из когтей прелестницы? — игривые эти слова Световиду не удалось произнести весело.
— Я никогда не имела дела с прелестницами.
— Да тебе и ни к чему. Все вооружены? — вдруг спросил Световид.
— Да, — нестройным хором ответили сильфы и Потап.
— Я напишу Мироброду — пусть тоже приходит ночевать. Мироброд у нас — слабое звено в цепи. Его похвалят за скрипичные экзерсисы — а он и расхвастается будущим журналом.
Федька смотрела, как он распоряжается, и желание проучить этого спесивого гордеца крепло наливалось силой, становилось прямо-таки бронзовым. Она знала, как это можно сделать. Оставалось дождаться утра.
В назначенный час Федьку позировать не позвали, но Григорий Фомич, принеся ей завтрак, велел опять одеться по-мужски.
Она вышла в гостиную и обнаружила там всех сильфов. Световид, сидя в углу возле клетки с Цицероном, писал какое-то письмо, Выспрепар, уже готовый к выходу, заново раскладывал по карманам всякое добро — платок, табакерку, деньги, какую-то книжицу, сложенные бумаги.
— И скажи частному приставу, что его десятские проворонили ночную драку, — напомнил Световид. — Кабы не потаповы кулачищи, имели бы мы мертвое тело.
— Ну, Пахомыч тоже расстарался, — усмехнулся Выспрепар. Улыбка вывернутых губ была уродлива, он сам знал это, и усмешка оказалась краткой. — Надо его особо наградить. Он-то нас всех и спас. Скажу непременно.
Федька поняла, что ночью привезли Шляпкина.
Дальновид, быстро набрасывая ровные строки, одновременно допекал птицу просьбами:
— Цицеронушка, скажи: справедливость восторжествует!
Попугай молчал, молчал, да и заорал сердито:
— Р-р-ромашка амур-р-р-рчик!
— Кто?! — вскинулся возмущенный Дальновид. — Кто выучил?!
Выспрепар засмеялся — и был таков.
— Как Шляпкин? — спросила Федька.
— Лежит. Статочно, оживет и еще будет плясать. Натура у него прочная, — сказал Световид. — Не ходи к нему, Фадетта. С ним наш Андронушка возится. Когда ему полегчает — навестишь.
Федька кивнула и уселась в углу. Световид неожиданно подошел и сел рядом.
— Скучаешь по театру? И по береговой страже?
— Чего по ним скучать, — буркнула она, не желая признаваться, что странная жизнь сильфов ее не радует, а музыки уже до боли недостает. Но он усмехнулся и покачал головой, как взрослый, которого пытается надуть дитя.
— Мир велик, — сказал Световид. — А человеку свойственно сужать его до размеров чуть ли не собственного гроба. Ты играешь в шахматы?
— Нет.
— Отчего?
— Мне это скучно. Хотя, если бы я хотела ставить танцы, шахматы бы пригодились, это очень удобно — там есть первые и вторые дансеры и есть фигуранты.
— И белые фигуры непременно были бы дамами, а черные — кавалерами? Это хороший ответ. Продолжаем?
Федька пожала плечами.
— Однажды я играл в шахматы с дедом. Мне было тогда лет десять. Доска лежала на большом столе, мы увлеклись, и фигуры в нашем воображении ожили, обрели рассудок и нрав. Вдруг на доску шлепнулась черная лапа и потащила к себе ферзя, за которого я только что брался. Я даже вскрикнул. А это мы не заметили, как на стол прыгнул кот и стал наблюдать за игрой. Шахматисту очень удобно — он знает количество фигур и ходы каждой. Не напоминает ли тебе это береговой стражи? А коли бы вдруг на доске появилась фигура с новыми свойствами — вы бы пришли в отчаяние. Дед изобрел для меня игру. Мы с ним придумывали такую фигуру, чтобы оживить игру и приблизить ее к жизни. Додумались до кентавра. В трудную минуту игры можно обменять своего коня и ладью на эту фигуру, совершающую гигантские скачки. Потом додумались до ловушки-невидимки. Перед началом игры каждый задумывает на своем поле одну клетку и записывает ее на бумажке. Попав туда, вражеская фигура погибает — и своя тоже, если игрок растяпа. Если привыкаешь всю жизнь двигать шестнадцать фигур, а нечистая сила вдруг подсовывает семнадцатую — можно сойти с ума. Ты жила в береговой страже, словно пешка на шахматном поле, где правила неизменны, и могла дружить только с себе подобными. Чем и объясняется твоя любовь — ничего лучше на этом поле не нашлось.
