Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости
Он говорил себе, что ему не может быть до этого никакого дела. Его не касается ни прошлая, ни настоящая, ни будущая Марусина жизнь. Он здесь, пока… пока ей нужна защита, а потом он вернется обратно. К Зое. К себе.
Черт, не нужно было сегодня ее целовать, но ему очень захотелось. Он странно чувствовал себя в ее квартире — спокойно и на месте. Он так чувствовал себя только дома, у родителей.
Он начал играть в эту игру в тринадцать лет и не переставал играть никогда. Он играл на работе, играл в высоких кабинетах, в постели с Зоей и всеми ее предшественницами, у которых было разное назначение — с одними он получал светский лоск, с другими укреплял позиции, с третьими просто развлекался. Играть было легко или трудно, в зависимости от состава труппы, но играть нужно было всегда. И только в Маниной квартирке, среди бедных стен и школьных тетрадок ее сына он не играл. Просто жил. Вернее, у него получалось просто жить.
Может быть, именно потому, что он знал совершенно точно — скоро все это кончится. Навсегда.
— Значит, Димочка, — самому себе сказал Потапов, — ну и ладно.
— Что ладно, Митя? — спросила Маруся осторожно.
— Ничего, — ответил тот, — не обращай внимания.
* * *
— Ты что, — спросил Никоненко настороженно, — ты что, плачешь?
— Я не плачу, — пробормотала Алина не сразу, как будто некоторое время думала, о чем именно он спрашивает.
Она лежала, отвернувшись, и в свете уличного фонаря он видел, как мерцает длинная узкая спина и худая рука, закинутая за стриженную под допризывника голову.
Он не знал, что говорить, и чувствовал себя ужасно.
Зачем они это сделали? Зачем он это сделал? Он давным-давно позабыл, как это трудно — испытывать какие-то нарочито усложненные чувства, и напряженно думать о женщине, которая оказалась рядом, и все время видеть себя со стороны, и старательно пыхтеть, словно выполняя сложный тренировочный комплекс на глазах у приемной комиссии.
Гимнаст, твою мать!..
Он бросил курить лет десять назад, когда понял, что еще чуть-чуть, и остановиться не сможет, но сигареты в доме держал. Он встал, испытывая острое желание чем-нибудь прикрыться, и кое-как, прыгая на одной ноге, натянул джинсы.
— Я сейчас, — зачем-то сказал он длинной худой спине, которая даже не пошевелилась.
Он курил в форточку, морщился и вздыхал, как Буран у батареи. От сигареты и позднего времени у него слегка шумело в голове.
Во что он влип, черт побери все на свете?! Мало ей собственных стрекозлов, надо было добавить к ним его, милицейского стрекозла Никоненко, у которого взыграли гормоны и мыслительные процессы переместись из головы в одно всем хорошо известное место.
Ничего он не испытал — ни радости, ни освобождения. Это было слишком далеко от незамысловатых удовольствий, которыми он привык себя потчевать.
— Я чем-то оскорбила твою офицерскую честь? — спросил у него за спиной холодный язвительный голос. — Или спать со свидетелем тебе запрещает воинский устав?
— Воинский устав тут ни при чем, — пробормотал он, не оглядываясь.
— Значит, все дело в твоей тонкой натуре, — резюмировала она, — так я и знала.
— Что ты знала? — спросил он с раздражением и наконец оглянулся. Оглянувшись, он внезапно подавился дымом, закашлялся и далеко швырнул сигарету в окно. Она прочертила в воздухе оранжевую дугу и плюхнулась в лужу.
Совершенно голая Алина Латынина стояла посреди его кухни, в окружении убогой мебели и грязной посуды, и допивала холодный кофе из большой кружки. Перед тем как их постиг приступ коллективного безумия, они как раз пили кофе. Желтый свет казарменной лампочки под потолком заливал ее смуглую кожу и темные блестящие волосы. Из предметов туалета на ней были только очки.
Никогда раньше очки не вызывали у него никаких сексуальных эмоций. Хотелось бы знать, почему?
— Босиком у нас ходить нельзя, — сказал Игорь Никоненко неприятным голосом. — У нас полов с подогревом не имеется.
Она допила кофе, поставила кружку на стол и облизала губы.
— Ну что? — Она смотрела на него так, как будто сидела за столом в своем офисе, а не стояла голая у него на кухне. — Ты еще долго будешь кривляться?
— Что значит кривляться? — спросил он испуганно.
— Ты прекрасно знаешь — что. Из-за чего, собственно, ты впал в такую панику? Из-за того, что я не выразила восторгов?
— Каких еще восторгов?
— Никаких.
— Я не цирковая обезьяна, — сказал он холодно, — никаких восторгов мне не надо, обойдусь. Я просто… курю.
— А я просто спрашиваю, — заявила она. Некоторое время они постояли молча. Он понятия не имел, как теперь выходить из положения. Взять подушку и уйти на диван? Сделать вид, что ничего не было? Произнести короткую прочувствованную речь о том, что все было прекрасно — хотя это ложь, — а теперь пора спать, утро вечера мудренее?
Его ужасно смущал ее вид, так, что приходилось все время отводить глаза, выискивая, во чтобы такое их уставить, более или менее безопасное.
Вот вам и герой-любовник. Стрекозел. Стрекозлище.
Чем дольше затягивалась пауза, тем отчетливее он понимал, что все дальнейшее, что будет с ними, зависит сейчас от того, что именно и как он скажет, и это пугало его до смерти. Вернуть бы все назад, в тот самый момент, когда он привез ее к себе, они поужинали и стали пить кофе, и он думать ни о чем не мог, только о том, что она сидит напротив и в доме больше никого нет.
Вот сейчас, вот-вот, через секунду придется что-то говорить, и изменить после этого ничего будет нельзя. Он даже зажмурился на мгновение.
Легкие пальцы потрогали его щеку и забрались в волосы на затылке.
— Отважных милицейских капитанов мучают комплексы, — спросила она негромко, — как самых простых смертных?
— Иди ты на фиг, — пробормотал он и потерся затылком о ее ладонь.
Она взяла его за уши.
— У нас глубокие душевные переживания на почве секса? — И она помотала его головой вверх-вниз, как бы соглашаясь. — У нас депрессия? — Он опять послушно помотал головой у нее в руках, чувствуя себя идиотом, но, не предпринимая ничего, чтобы освободиться. — Мы тоскуем? — Он все кивал. — Мы жалеем, что связались с этой заразой?
Он захохотал и перехватил ее руки.
— Мы не жалеем! — сказал он и сдернул с нее очки. — Я еще никогда не видел голых женщин… в очках.
— И что?
— Ничего. Ты меня смущаешь.
— Хороша бы я была, если бы тебя не смущала. Со мной сложно, господин капитан.
— Последняя женщина, с которой мне было сложно, была моя жена, — признался он, — это происходило сто лет назад.
— Ты был женат, — протянула она удивленно, — да еще сто лет назад?
