Татьяна Устинова - Одна тень на двоих
— Ну что?
— Спроси меня о чем-нибудь, — предложил он и закурил следующую сигарету.
— Кто это?
— Олег Тарасов.
— Тарасов! — вскрикнула Марта.
— Он тогда застрелил мою жену, надеялся, что меня посадят, а меня не посадили. Он все это затеял, чтобы представить, будто я покончил жизнь самоубийством из-за того, что Кольцов меня уволил, и я свихнулся.
— Кольцов тебя не уволил, — сказала Марта.
— Нет. Но Тарасов был уверен, что уволит. Не зря же он старался, полдома разнес!
— Он был… любовником твоей жены?
Данилов посмотрел на Марту поверх ее кулачка, сжимавшего его руку, и усмехнулся.
— И Лиды тоже. Он сказал, что ему нравилось трахать моих женщин.
— Он больной, что ли?
— Не знаю. Но он всю жизнь ненавидел меня, а я даже не догадывался.
— Почему ненавидел?
— Потому, что у меня было больше возможностей и больше всего потому, что я смог начать все сначала, когда выяснилось, что музыкантом я не стану. Его это взбесило. Еще я думаю, что он гораздо больше, чем я, хотел быть сыном моих родителей. Таких… знаменитых и таких всесильных. Он считал, что, если бы у него были такие родители, он был бы Паганини. Не знаю. Может, он и прав. Мать к нему относилась всегда лучше, чем ко мне.
— Просто она не возлагала на него никаких надежд, а он все-таки чего-то добился, — пробормотала Марта, и Данилов удивился ее проницательности. — Когда ты узнал, что это он?
Данилов бросил сигарету, притянул Марту к себе и прижал. Она была толстая и неуклюжая от овчинного тулупа.
— Знаменская сказала — повторяющийся элемент. Во всех частях головоломки присутствовал Тарасов. Было много других людей, но зато он один присутствовал во всех. Я понял, когда стал думать, почему на приеме все говорили о том, что я плохо выгляжу? Кто-то настойчиво внушал всем, что у меня больной вид и я, должно быть, скоро рехнусь. Зачем? Только затем, чтобы убедить всех, что если со мной что-то случится, то потому, что я не в себе. Из тех, кто входил в другие части головоломки, на вечере присутствовали Тарасов, Грозовский, Знаменская и Лида. И Знаменская, и Грозовский, и Лида сообщили мне, что все только и говорили про то, как я плох. Даже мать сказала. Если бы кто-то из них распускал эти слухи, то не стал бы говорить о них мне. Тот, кто говорил, что я спятил, знал, что со мной все в порядке. Значит, остался один Тарасов. И еще шкатулка.
— Что шкатулка?
— Только Тарасов знал, как ее открыть, и мог сделать это быстро. Мы в детстве ее сто раз открывали. Это было так… необыкновенно, шкатулка с секретом! Она ему страшно нравилась, даже больше, чем мне. Поэтому он и не смог ее сломать. Он всегда любил вещи. Очень любил. Были еще всякие мелочи. Я действительно сунул блюдечко в шкатулку, когда он был у меня. Я видел, что у Лиды все время раскрывается сумочка и что-то из нее падает, а когда я собрался уходить, она осталась с ним, и он вполне мог положить помаду себе в карман, если помогал ей подбирать все с пола. В его машине валялась кассета, и он сказал, что это концертная запись, но он скорее удавился бы, чем бросил свою запись на пол в машине! Я только никак не мог понять — зачем?! Зачем, да еще так сложно!
— И зачем?
— Он ненавидел меня. Очень сильно. Видишь, какую нагромоздил конструкцию! Ему мало было просто убить меня, ему нужно было, чтобы все вокруг и особенно родители решили, что я ненормальный, истерик, который разбивается на машине или, на худой конец, прыгает с крыши дома, в котором живут его родители!
— С крыши? — переспросила Марта.
— Да. С крыши. Он даже придумал мне галлюцинации — окровавленную рубаху, надписи на зеркале! Он был уверен, что никто не поверит мне, если я стану рассказывать, ведь и так считается, что я не в себе. Он чуть было не добился своего. Когда я увидел эту рубаху, я решил, что мне пришел конец. — Данилов помолчал и добавил: — А кровь была из набора для Хэллоуина! Представляешь?
— А голубая краска? Ты же думал, что это Веник!
— Веник в субботу утром занимался сексом на троих, — объявил Данилов и захохотал, — по объявлению в газете! Он начал в пятницу вечером и утром продолжил.
Марта посмотрела на него и тоже осторожно засмеялась.
— Кстати, краска мне помогла. В тот день, когда у меня на ботинке появилось пятно, я был только дома у Веника и в машине у Тарасова. Еще у тебя, но это не в счет. Если Веник ни при чем, значит, Тарасов.
Они помолчали, и Марта пошевелилась у него в руках.
— Может, хватит на сегодня, Данилов? Ты победил всех врагов, ты молодец, ты справился, а сейчас пойдем, я буду тебя холить, нежить, спать укладывать. Пойдем?
— Как ты думаешь, — спросил Данилов, — родится мальчик или девочка?
— Ну конечно, девочка, — сказала Марта и потянула его за руку, — мальчики бывают у сильных, самоуверенных, волевых мужчин. У тонких натур, вроде тебя, бывают только девочки.
* * *Среди ночи Данилов вдруг проснулся, даже не проснулся, а огромным усилием воли спихнул с себя тяжелый каменный сон.
Было темно и так глухо, как может быть только глубокой зимней ночью. Он полежал, прислушиваясь и не понимая, от чего проснулся. Прошли те времена, когда он мог не спать по целым ночам, курить, думать, рисовать экзотичные домики. Они прошли, и Данилов не жалел о них.
Сон наваливался откуда-то сверху, приятно тяжелый, теплый, похожий на круглый меховой шар, и Данилов улыбнулся, не открывая глаз, предвкушая, как через секунду его закрутит в этот шар — до утра.
До утра далеко. Можно спать, спать, спать… Шар не долетел до него совсем немного. На этот раз он проснулся потому, что кто-то очень близко пихал его, весьма ощутимо. Он опять открыл глаза и бессмысленно уставился в темноту.
— Поросенок, — невнятно пробормотала рядом сонная Марта, — хрюкает. Твоя очередь.
Ну конечно. Вот отчего он проснулся. Из распахнутой двери послышалась приглушенная возня, потом мышиный писк и наконец вопль, не слишком громкий, но требовательный.
— Сейчас, сейчас, — забормотал Данилов, скатываясь с кровати. Спросонья он никак не мог попасть ногами в пижамные штаны, брошенные на ковре. Штанины все время закручивались не туда, куда надо, путались между собой, Данилов скакал на одной ноге, напряженно вслушиваясь в темноту.
Вопль повторился — погромче и подлиннее. Данилов наконец натянул штаны и ринулся в соседнюю комнату, бывшую спальню.
Теперь они с Мартой жили в бывшем кабинете, а бывшую спальню занимал восьмимесячный Степан, которого нежные родители именовали поросенком.
В бывшей спальне горел ночник — желтый месяц, помигивающий хитрым глазом, — шевелились и дрожали нитки «дождя» на невысокой елке, воздушные шары на стенах казались огромными и темными.
