Энн Пэтчетт - Заложники
Невозмутимый командир Гектор занес в свою записную книжку следующие находки: шесть серебряных перочинных ножей в брючных карманах, четыре ножа для обрезания сигар на часовых цепочках, один пистолет с инкрустированной рукояткой в вечерней дамской сумочке, такой маленький, что размерами едва превышал расческу. Сперва они подумали, что это зажигалка, и даже попытались высечь из нее огонь, но пистолет выстрелил, оставив небольшое отверстие в столешнице обеденного стола. Нашли нож для разрезания писем с эмалевой ручкой, на кухне – множество ножей и вилок разных размеров и форм. На стойке возле камина – кочергу и совок. Нашли тупоносый «смит-и-вессон» 38-го калибра в ящике ночного столика вице-президента, от которого тот и не думал отпираться. Все это они заперли в один из бельевых шкафов наверху. Часы, бумажники и драгоценности они не тронули. Один парень взял жевательную резинку из женской сумочки, однако предварительно подержал ее перед лицом владелицы, как бы прося разрешения. Женщина слегка кивнула, и он с улыбкой стащил с резинки целлофан.
Один из них напряженно вглядывался в лица Гэна и господина Осокавы – посмотрел, отошел, вернулся, чтобы взглянуть еще раз, и наступил при этом на руку лежащего рядом официанта, который взвизгнул и быстро отдернул руку. «Командир!» – позвал парень, слишком громко в такой тишине. Гэн придвинулся поближе к своему шефу, как бы говоря своим движением, что они выступают вместе, что их надо рассматривать как одно целое.
Перешагивая через теплые и трепещущие тела гостей, приблизился командир Бенхамин. На первый взгляд могло показаться, что его лицо изуродовано большим родимым пятном винно-красного цвета, однако через секунду становилось ясно, что это не пятно, а самая настоящая, глубокая и болезненная рана. Красный ручеек запекшейся крови стекал из-под его густой черной шевелюры по левому виску и останавливался где-то возле глаза. Эта рана невольно вызывала к нему сочувствие. Командир Бенхамин посмотрел в ту сторону, куда указывал пальцем мальчишка, и тоже долго рассматривал господина Осокаву. «Нет», – наконец произнес он. Он уже собрался уходить, но потом снова повернулся к господину Осокаве и сказал достаточно дружелюбным тоном: «Он подумал, что вы президент».
– Он думает, что вы президент, – быстро перевел Гэн, и господин Осокава кивнул в знак согласия. Действительно, президент тоже был японцем лет пятидесяти и носил очки. Кроме того, вокруг лежало еще с полдюжины японцев.
Командир Бенхамин приставил винтовку к груди Гэна и нажал на нее. Дуло было маленькое и давило, как гвоздь. Гэн ощутил острую боль. «Не разговаривать!» – устало произнес командир.
Гэн сказал, что он переводчик. Командир несколько мгновений обдумывал эту информацию, как будто ему сообщили, что господин Осокава был глухим или немым. Затем снял винтовку с груди Гэна и отошел. Наверняка, подумал Гэн, этому человеку необходима медицинская помощь. Когда он вздыхал, в его груди на месте нажатия винтовки возникала резкая пульсирующая боль.
Не так далеко от них, возле фортепиано, двое террористов винтовками пихали аккомпаниатора до тех пор, пока он не скатился с Роксаны Косс. Ее волосы, недавно собранные в изящный пучок на затылке, совсем растрепались. Она осторожно вытащила из волос шпильки и сложила их в аккуратную пирамидку на животе, которую при желании тоже можно было принять за оружие. Теперь ее волосы, длинные и вьющиеся, разлились свободной светло-каштановой волной, и все молодые террористы сочли нужным пройти мимо нее и этой волной полюбоваться. Некоторые, самые нахальные, даже дотрагивались до завитых кончиков и, по-видимому, получали от этого своеобразное удовольствие. Когда они наклонялись над ней, то ощущали запах ее духов, совсем непохожий на духи других обысканных ими женщин. Поразительно, но от примадонны исходил запах маленьких белых цветочков, которые росли в саду на их пути к отдушинам системы кондиционирования воздуха. Даже в такую ночь, когда на карту были поставлены их жизнь и смерть, они уловили запах этих крохотных колокольчиков и теперь, вновь уловив этот запах, расценили это как доброе предзнаменование. Они слышали ее пение, когда, скрючившись, ждали своего часа в вентиляционных отдушинах. У каждого из них было свое задание, совершенно специфическое и точное. Лампы должны были погаснуть после шестой песни. Никто из них до сего дня понятия не имел о том, что такое концерт и что значит вызывать артиста на бис. Никто из них не знал, что такое опера и чем оперное пение отличается от обычного, беззаботного выражения своих чувств во время рубки дров или таскания воды из колодца. Никто им никогда этого не объяснял. Даже командиры, успевшие в своей жизни побывать в больших городах и имевшие некоторое образование, сидели, затаив дыхание, только чтобы лучше ее слышать. Юные же боевики, ожидающие своего часа в отдушинах системы кондиционирования, были людьми простыми и верили в простые вещи. Когда какая-нибудь девушка из их деревни хорошо пела, старухи говорили, что она проглотила птичку. Они вспоминали об этом, глядя на пирамидку из шпилек, возвышавшуюся на фисташковом шифоне ее платья. Но они знали, что это неправда. При всем их невежестве, при всей их дикости они прекрасно знали, что таких птичек на свете не существует.
Один из проходивших мимо нее парней опустился на корточки и взял ее за руку. Он держал ее очень легко, едва ли не самыми кончиками своей ладони, так что она могла в любую минуту отдернуть руку, но она этого не делала. Роксана Косс прекрасно знала, что чем дольше она позволит мальчику держать свою руку, тем больше он ее полюбит. А если он ее полюбит, то, вполне возможно, попытается защитить ее от остальных террористов, да и от себя самого тоже. Он выглядел невероятно молоденьким и даже красивым. Под длинным козырьком кепки виднелись его глаза под длинными шелковистыми ресницами. На его узкой груди висел патронташ, под тяжестью которого он сутулился. Грубая деревянная рукоятка примитивного кухонного ножа высовывалась из его башмака, а пистолет едва не выпадал из кармана. Роксана Косс подумала о своих будущих аргентинских гастролях. Если бы этот парень жил в другой стране и совершенно другой жизнью, он прекрасно мог бы поехать с ней на следующей неделе в театр и участвовать в массовке. Он мог бы продолжать одеваться, как террорист, носить старые крестьянские башмаки, сделать себе патронташ из гофрированного картона и наполнить его ячейки футлярами от губной помады своей матери. Он на нее не смотрел, только на ее руку, словно она была чем-то отдельным от нее самой. В других обстоятельствах Роксана наверняка выдернула бы у него свою руку.
