Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости
— При чем здесь записка, которую она писала Лазаренко?
— Я ее вытащила! — гордо сказала Тамара. — Я вынесла ящик в туалет, открыла, нашла записку для Димочки и положила себе в сумку. Я решила, что если она ему свидание назначает, то пусть он об этом ничего не узнает, а она решит, что он не хочет, понимаете?
— Пытаюсь, — сказал Никоненко.
— А вместо той записки я написала другую. Я написала какую-то чушь: берегись, мол, пощады не будет и все такое. И положила в ящик. И поставила его на сцену.
— А потом?
Тамара улыбнулась и расправила на обширном колене голубые платочно-подштанниковые кружева.
— Потом я решила, что все это такие глупости. И то, что я ей угрожала, и ненавидела ее, и Димочкину записку утащила, как в седьмом классе. Стыдно мне стало и противно. И я решила, что лучше мы совсем эти дурацкие записки раздавать не будем. Кстати, и ящик куда-то делся. Я даже не знаю, где вы его потом нашли? Ну вот. А с Диной в конце вечера я даже поговорила. Просто так. И на Уварова мне наплевать. У меня хороший муж, две дочери, и они все меня любят, несмотря на то, что я… бомбовоз в юбке.
— Понятно, — сказал Никоненко, — дальше что?
— А когда… все это случилось, я вспомнила, что у меня в кармане Динина записка. Кстати, она странная была, я потому про нее и вспомнила. Не было там приглашения на свидание, там была какая-то вроде инструкция, что ли.
— Какая именно?
— Я не помню. Кажется, там было написано: “Теперь уезжай и больше ко мне не подходи, потом все обсудим”. А подробнее я не помню. Ну вот. После того как Потапов Марусю увез и мы милицию вызвали, я решила, что, если скажу про записку, меня сразу в тюрьму посадят и ни одному моему слову не поверят. Я пошла на лестницу и сожгла ее. А потом вы приехали. Я за вами в щелку подсматривала. Из туалета.
— Я знаю, — сказал капитан. — Почему вы сожгли ее на лестнице, а не на улице, например?
— На улице неудобно, — удивилась его недогадливости Тамара, — окна из учительской и директорского кабинета выходят во двор, почти на крыльцо. И сторож сразу в дверях встал, чтобы, значит, никого не впускать и не выпускать. На лестнице в самый раз было…
— Черт бы вас побрал, Тамара Петровна, — сказал Никоненко ворчливо и потянул к себе ее пропуск, — нужно было сразу говорить как есть.
— Я боялась, — прошептала Тамара и улыбнулась улыбкой пятилетней девочки-шалуньи. Никоненко улыбнулся ей в ответ.
Вовсе она не была дурой. Она была добрая и “активная”, и Никоненко был рад, что ее любят дочери и муж. Не Уваров, а Селезнев.
Оставалась еще красотка Дина, но тут все было сложнее, и он не хотел торопиться.
Он не знал, что день уже назначен. Послезавтра работа будет выполнена. На этот раз — до конца.
* * *
К середине дня Никоненко удалось переговорить с полковником, и разговор этот вышел не слишком приятным.
— Ну тебя к аллаху, Игорь Владимирович, — сказал полковник, выслушав Никоненко, — что-то ты крутишь. У нас, знаешь ли, в одиночку бегать не принято, тут тебе не райотдел в Сафонове. Я понимаю, конечно, что тебе до смерти охота все лавры загрести, и это простительно для первого дела, но на будущее говорю тебе серьезно — ты свои суперменские замашки брось. А то одни навоз разгребают, а другие в чистом поле ветра ловят. Оно, конечно, в чистом поле бегать приятнее, но в навозе тебе все равно сидеть придется, это ты учти.
— Учту, — сказал капитан. Ладони у него вспотели, и он боялся, что полковник заметит, что он злится, как школьник.
Повыдвигав по очереди все ящики стола, полковник выудил из нижнего толстый, кривой, и несколько почерневший банан, очистил его до середины и откусил.
— Хочешь? — спросил он, пожевав немного.
— Никак нет.
— И правильно, — развеселился полковник, — нечего начальство объедать.
— Ну ладно, — сказал он через некоторое время и метнул распластавшуюся в воздухе кожуру в мусорную корзину. Никоненко проводил ее глазами, — шут с тобой. Валяй. Только если кто-то из них начнет ногами сучить, я тебя отмазывать не стану. Ты мне пока никто, Игорь Владимирович. Пустое место. Улавливаешь?
— Так точно.
— Ну вот и действуй, исходя из того, что ты пустое место.
— Понял.
Полковник шумно вздохнул, вылез из-за стола и хлопнул ладонью по кнопке чайника.
— Ты, Игорь Владимирович, лучше не обижайся. Это занятие бесполезное.
— Есть не обижаться.
— Тогда свободен.
Он вышел из полковничьего кабинета в прокуренный коридор, пошел было в сторону своей комнаты, но остановился у окошка и посмотрел вниз. Внизу был сугроб. В середину сугроба была воткнута лопата с длинной ручкой.
Зачем ему дали это хреново повышение, если его работа здесь никому не нужна? Зачем полковник полчаса возил его мордой по столу? Из удовольствия, что ли?
Глупо было стоять у окна и растравлять свои раны, но он стоял и растравлял, понимая, что это очень глупо. Скорее всего полковник во всем прав, и правил игры Никоненко по-прежнему не знает, следовательно, постоянно наступает всем на больные мозоли. А полковнику стоять за него горой нет никакого смысла. Он никто. Чужак, пришедший с другой территории.
Весь его многолетний милицейский опыт говорил, что обижаться никак нельзя, недаром на стене в кабинете у Дятлова висит популярный нынче плакатик о том, что “подчиненный перед начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство”.
Никоненко вместо лихого и придурковатого принял вид всезнайский и умный, за что и получил по шее.
Все правильно.
Так говорил опыт, и к нему стоило прислушаться. Но все, что было в Игоре Никоненко мальчишеского, азартного, школьного, оскорбленно сопротивлялось, задирало гордую башку, помахивало гривой — он прав, и в этом все дело!
Он прав, а эти столичные профессионалы не правы и знают об этом! Нельзя бегать в одиночку, видите ли! Да он в одиночку набегал больше, чем весь отдел, мать его!.. Вот и злится полковник, вот и крутится, как уж на сковородке, вот и возит его мордой по столу!
Капитан изо всех сил хлопнул по подоконнику, так что загудели ладони, и пошел в кабинет.
Дина согласилась на встречу легко и быстро, а подающий надежды художник Лазаренко долго мямлил, стараясь отвертеться, но капитан ему такой возможности не дал. Никоненко назначил ему встречу на полчаса позже, чем Дине, съел в столовой невкусный обед и сел подумать.
Если сейчас он сыграет правильно, к вечеру вся история с записками, художниками и “кошками на радиаторе” станет ясной и понятной. Плохо, что он пока до конца не знает, имеет это отношение к стрельбе или нет.
Если нет, не видать ему следующих погон как своих ушей, а капитан Никоненко, несмотря на почти родственные отношения с участковым уполномоченным Анискиным, который вполне довольствовался ролью деревенского детектива, был честолюбив. Очень редко — вот как сейчас — он мог себе в этом признаться. Недаром Алина Латынина так его… задевала. Она была совсем из другого класса, в котором нет места милицейским капитанам, а он хотел, чтобы у него оно было, это место.
