Лоис Гилберт - Без жалости
— Ты не представляешь, что мне довелось пережить, — пробормотала я, думая о том, что было бы лучше всего, если бы Ноа внезапно исчез. Я слишком долго его ждала и теперь едва сдерживалась, чтобы не броситься к нему в объятия. Я смотрела на его губы, тщетно пытаясь избавиться от воспоминаний о том, как они касались моих губ.
Он поднялся с места и направился ко мне.
— Отчего же? Представляю. Мне тоже пришлось пережить потерю единственного близкого человека — отца. Я знаю, что после этого хочется бежать на край света и уединиться, спрятаться от всех — даже от людей, которые тебя любят.
— Ты меня не любишь, — сказала я, ограждая себя этими словами и от его откровений, и от него самого.
— Ты ошибаешься, — произнес он.
«Жалость — не любовь», — подумала я, но вслух говорить этого не стала.
— Ты возвращалась хоть раз на ферму? — неожиданно сменив тему, спросил Ноа.
— Я никогда туда не вернусь! — Эти слова вырвались из моих уст прежде, чем я успела скрыть стоявшее за ними чувство.
Взгляд Ноа был нежен, но настойчив.
— Члены общественного фонда уже расчистили пепелище. Одна только каминная труба осталась. А еще там поставили мемориальную плиту в честь твоей бабушки. Там по-прежнему красиво, Бретт. Красивы леса, пруд, поля. И все, кроме дома, осталось в целости и сохранности — как было.
У меня из глаз ручьем потекли слезы. Эта ферма была для меня как родное дитя. Я изучила каждый ее уголок, и она была до такой степени мне дорога, что я не знала, хватит ли мне душевных сил бросить на нее хотя бы один взгляд после того, как она перешла в чужие руки. Хорошо еще, что там, по словам Ноа, все осталось как прежде.
— Я хочу тебя туда отвезти, — произнес Ноа и взял мои руки в свои.
— Нет, — быстро сказала я.
— Ну пожалуйста.
Мне хотелось в одно и то же время оттолкнуть его и прижать к себе. Сердце грозило разорваться в груди, как разрывается семя, чтобы дать жизнь новому молодому ростку. Меня поражала проницательность Ноа, который ухитрился заглянуть в мои заповедные глубины и обнаружить то, что я пыталась скрыть даже от себя самой, — мою любовь к нашей старой родовой ферме. От его проницательного взора не укрылось также и то чувство, которое я к нему питала.
— Я подумаю, — прошептала я.
Мы отправились на ферму во вторник, в мой свободный день. Я вылезла из грузовичка Ноа и, увидев в том месте, где находился наш дом, каминную трубу, которая высилась там подобно обелиску, поспешно отвела глаза.
На лужайке к югу от пепелища цвели каштаны. Ярко светило солнце, и его лучи окрашивали под золото россыпи маленьких цветочков, сплошь покрывавших зеленую крону. От пруда поднимался туман, и, поскольку лая собак больше не было слышно, вокруг стояла неестественная, какая-то кладбищенская тишина.
Ноа взял меня за руку и повел к пруду. Воздух был холодным, а рука Ноа — теплой. Я бросила взгляд в сторону леса и задумалась: жив ли еще тот горный козлик, на которого я охотилась в роковое ноябрьское утро? Потом в мои мысли властно вторгся голос Ноа.
— Нарциссы, — указал он на пережившие зиму цветы, которые в прошлом году высадила бабушка. Они росли бок о бок с гиацинтами и вместе с ними дружно раскачивались от ветра на высоких стеблях. Я подумала, что в июне сад и клумбы предстанут во всей красе — в том, конечно, случае, если кто-нибудь позаботится высадить на клумбах рассаду.
Потом я забыла и про сад, и про клумбы и устремила взгляд на черный прямоугольник пепелища нашего старого дома. Сердце мое сжимала печаль, и находиться здесь мне было невыносимо тяжело.
— Дальше я не пойду.
— Как скажешь, — ответил Ноа.
— Я любила ее, — прошептала я.
Ноа, не спуская с меня глаз, кивнул:
— Я знаю.
— Я обязана была ее спасти.
— Ты не смогла бы ее спасти, Бретт.
Скорбь охватила все мое существо, губы у меня затряслись, а лицо исказилось от душевной боли.
Ноа обнял меня, и я, прижавшись щекой к его груди, разразилась громкими рыданиями. Я оплакивала смерть бабушки и думала о том, что мне предстоит строить будущее без ее помощи и доброго участия. Всю свою жизнь я стремилась быть достойной ее. Это стремление помогло мне стать порядочным человеком, врачом, женой и матерью. Уж и не знаю, что бы со мной стало, если бы не ее доброта, ободряющий взгляд и верная рука, которая направляла меня в выборе жизненного пути. Кто теперь будет обо мне заботиться? Из какого источника черпать мне теперь силы, чтобы противостоять этому изменчивому, жестокому миру?
Я снова и снова задавала себе эти вопросы, но ответа на них не находила.
Эпилог
Жарко. Я прижимаю коленом к земле пытающегося вырваться на свободу теленка, в то время как Ноа вонзает ему иглу и вводит вакцину. Когда процедура заканчивается, я разгибаюсь, поправляю сползающую на лоб широкополую шляпу и провожаю глазами теленка, который, смешно взбрыкивая ногами, мчится к своей мамаше.
Ноа смотрит на меня и ухмыляется.
— Тебе нужна новая шляпа, — говорит он. — Эта тебе великовата.
Он прав. С тех пор как огонь на пожаре испепелил мои рыжие волосы, я ношу очень короткую прическу. От жаркого солнца волосы у меня выгорели и приобрели золотистый оттенок. В Нью-Мексико солнце светит круглый год — с января по декабрь. Даже если небо и затягивает ненадолго тучами, присутствие солнца все равно ощущается — оно там, за облаками, и как только в облачной гряде появляется малейшая прореха, оттуда пробивается острый солнечный луч.
У меня своя клиника в городишке под названием Абикви, где я три дня в неделю веду прием. Но поскольку моя клиника — единственное лечебное учреждение в радиусе пятидесяти миль, местные жители с установленным мной графиком работы особенно не считаются и меня в случае необходимости поднимают с постели даже среди ночи.
Они часто расплачиваются со мной за работу не деньгами, а плодами своего труда — несут связки огненно-острого перца чили, корзины с бобами, огромные окорока и бог знает что еще. Но мы с Ноа не бедствуем, и наличности нам хватает.
Соседи относятся ко мне по-родственному — как к приемной дочери — и считают своим долгом наставлять меня на путь истинный, если я, по их мнению, делаю что-нибудь не так. Им, к примеру, претит та прямота, с какой я говорю о неизбежности конца, если пациент смертельно болен. Они полагают, что если уж заводить разговор о смерти, так только на испанском языке. По их мнению, он гораздо мягче английского и лучше приспособлен для таких разговоров.
Мужчины в Абикви не одобряют также разговоров о контроле над рождаемостью, которые я веду с женщинами, а женщины, в свою очередь, не одобряют моей худобы и утверждают, что она меня до добра не доведет.
