Иоанна Хмелевская - Смерть пиявкам!
Мог ли Ступеньский убедить кретина в том, что к вознесению Эвы причастен и Вайхенманн? А почему нет? Ведь ему нужна была знаменитость, небось сколько раз трепал эту фамилию, распаляя папочку. А Држончек? И его приплел. А Заморский и вовсе лапу наложил на Эву, полностью подчинил себе, она его как собачонка слушается. Вот не представляю, каким чудом можно заставить человека поверить в такие бредни… Впрочем, ослепленный ненавистью болван во что угодно охотно поверит.
До сих пор вроде бы логично. Но следующий на очереди — Ступеньский… С ним как?
Дышинский и Язьгелло! Совместными усилиями они развенчали бред, который наворотил Ступеньский. Они понимали и другим разъяснили, что так называемые великие режиссеры-постановщики — бездарные пиявки, за душой ни капли таланта, а лишь безумная жажда обогащения. И они не помогают писателям, напротив, они их губят. Разрушают творческую атмосферу, загоняют писателя в угол и, если он слабый и одинокий, затопчут, загрызут, убедят, что это он — ничтожество, а без них и вовсе пропадет. Вот папаша и кумекает: выходит, драгоценный Флорианчик всю дорогу врал про Эву, наплел с три короба насчет помощи могущественных воротил, чужими руками устранял конкурентов. Папаша пришел в ярость и решил отомстить.
Вроде бы все складывается логично, но ведет к однозначному выводу: Ступеньского пришил папочка.
К выводу я пришла, остановившись на красный у очень сложного перекрестка — аллеи Неподлеглости и Вилановской.
Стоп, скомандовала я и машине, и себе. Машина послушно замерла, а я, наоборот, помчалась в своих рассуждениях дальше. Невозможно! Не мог он убить! Убийство врага всегда предполагает выплеск ненависти и последующее освобождение. Убив, можно радоваться победе над поверженным противником, наслаждаться тем, как ты сумел собственной рукой уничтожить ненавистного подлеца. После убийства злоба и ненависть исчезают, сменяясь торжеством и радостью. А тут…
Пани Вишневская — просто бесценный источник информации.
И все же мне удалось взять себя в руки и свернуть на нужную улицу, а не умчаться в синюю даль…
Петр Петер распахнул перед Гурским дверь, не задав глупого вопроса «Кто там?». Он ждал сиделку и был уверен — наконец пришла.
Гурский первым делом извинился, что нагрянул без предупреждения. Потом поздоровался. Потом опять извинился.
— Вы уж простите, визит полиции всегда не очень-то приятен, а тут я даже не сумел вас предупредить. Знаю, у вас сейчас неприятности в семье, а тут еще я, но, поверьте, это очень важно. Мне срочно надо с вами поговорить, и я очень рассчитываю на вашу помощь.
Петрик сначала онемел, потом струхнул, а потом собрался и впустил полицейского.
— Все о'кей, не стоит извинений. Вот-вот придет сиделка, операцию мама перенесла хорошо. На всякий случай мы не хотели бы ее на ночь оставлять одну и без медицинской опеки…
Мама Петра Петера проживала не в замке, а в обычной варшавской квартире, так что она прекрасно слышала, что к ее мальчику пришел полицейский, и сочла своим долгом вмешаться:
— Да со мной все в порядке, обо мне не беспокойтесь. Петрик, проводи пана в гостиную и поговорите там спокойно. Только двери оставьте открытыми, я позову, если что… Хуже всего с питьем: хочется пить, а врачи не разрешают. Да ничего, уж потерплю. Ага, вот еще что. Не забудь показать пану полицейскому ту вещь, ведь сам говорил, надо бы ее в полицию снести, а тут полиция сама к нам пришла…
— Мамуля, ты бы вздремнула, — ласково предложил сын и провел гостя в комнату побольше, которая поразила Гурского пестрым изобилием разложенных повсюду мотков разноцветной шерсти.
— Черт бы их всех побрал! — неожиданно рявкнул парень, так что следователь вздрогнул.
— А в чем дело? — вежливо поинтересовался он.
Жестом предложив гостю сесть, Петр и сам сел к столу, тяжело вздохнул и подпер подбородок руками, опершись локтями о стол.
— Так ведь я хотел рассказать вам об этом как-то дипломатично, не сразу, а может, и вообще не говорить… Ведь с полицией никогда не знаешь, что она преподнесет человеку. А родная мать сразу — из тяжелого орудия… Ну да ладно, начинайте вы, вам положено.
— Я пришел из-за Яворчика. Сразу говорю, его преступлениями я не занимаюсь, ничего о них не знаю и меня они не интересуют. И его алиби мне ни к чему, допрашивать его нет необходимости. Я хочу знать, что и кому он говорил. А среди лиц, которым мы склонны доверять, вы больше всех можете знать.
— Выходит, я достоин вашего доверия? — изумился Петрик.
— А вы полагаете — не достойны?
— Нет, я-то как раз считаю себя самым достойным, хотя могу и ошибаться, но не думал, что вы тоже…
— Напрасно некоторые уверены, будто в полицию подбирают лишь безнадежных дураков. А сейчас разрешите, я поясню, что именно нас интересует. Вся эта череда убийств неким иррациональным образом связана с Эвой Марш. Насколько нам известно, на Яворчика оказывали большое влияние…
Вздохнув с облегчением, Петрик убрал локти со стола и постарался как можно обстоятельнее отвечать на вопросы. Он понял — речь пойдет о том, что он слышал, то есть о сплетнях или слухах, а они не имеют соответствующих статей в уголовном кодексе. Вот, например, если бы пан Возняк опубликовал в газете заявление, в котором обзывал кретином и идиотом пана Ковальского, последний имел бы полное право обратиться в суд, защищая свою честь и достоинство. А когда те же слова произносятся в разговоре в узком кругу знакомых, у пана Ковальского нет никаких юридических обоснований для обращения в суд. Так что Петрик мог себе позволить пересказать то, что слышал, не опасаясь юридических последствий.
И он позволил, причем весьма охотно, потому как не выносил Ступеньского и Яворчика, зато любил и ценил Эву Марш. Он постарался как можно точнее припомнить все бредни и измышления Яворчика. Ну хотя бы о том, что Вайхенманн собирал книги Марш и агитировал сценаристов адаптировать их для кино; как Заморский своими фильмами делал ей рекламу; как Држончек выбирал самого щедрого из кучи спонсоров, горевших желанием поставить фильм по книгам Эвы Марш; как без поддержки поклонников Эва просто исчезла бы с горизонта. Повторяя все эти оскорбительные выпады, парень каждый раз добавлял, что сам он придерживается прямо противоположного мнения.
— И это было не только мерзко, но и глупо, — добавил Петрик, — потому что любой человек на телевидении прекрасно знает, как обстоят дела на самом деле, кто есть кто. Телевизионщики очень хорошо разбираются в ситуации, пан инспектор. И знают цену рекламе. Ведь что греха таить, бывает и так, что кто-то хочет себя разрекламировать и платит большие деньги…
