Кэтрин Уэбб - Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли
Прошло еще полгода, и, хотя мы об этом не говорили, это слово так и висело между нами. Каждый раз, когда я приходил. Каждый раз, когда видел Карен, в глазах ее было все то же выражение: ужас, злость, укор. И каждый раз, когда я оставался с Джеймсом наедине, он умолял меня помочь. К тому времени он даже не мог самостоятельно вставать и садиться в свое кресло. Четыре раза в неделю к ним приходила сиделка. Начали сбываться его самые страшные кошмары. — Марк снова умолк, на мгновение зажал рот руками, как будто желая остановить поток слов. — Я написал за него письмо, в котором говорилось, что я исполняю его волю, делаю только то, о чем он сам умолял меня. Он подписал его как смог. Однажды утром он особенно долго прощался с детьми перед школой. Потом Карен повезла их на занятия, а я дал ему снотворное. Столько, сколько он смог проглотить. Я купил таблетки через интернет… Один Бог знает, что в них было. Но они подействовали. Он… умер. Он умер.
— Марк, я вам сочувствую…
— Это еще не все. Карен отреагировала… как и полагалось. Даже с перебором. Она разорвала письмо, когда я показал ей. Непростительная глупость с моей стороны, надо было сделать копию. Она разорвала письмо и отправилась прямо в полицию заявить об убийстве. Не знаю… Не понимаю, зачем она это сделала! До сих пор не понимаю… как можно было отрицать очевидное, не соглашаясь даже в душе, что именно этого хотел Джеймс. Что это было самое лучшее и доброе из всего, что можно было для него сделать. Потом было оглашено завещание, по которому он оставил все деньги мне, чтобы отец мог чуть дольше оставаться в доме престарелых и не пришлось бы продавать этот дом. Когда об этом узнали газетчики, они стали рвать меня на куски.
— Но судебный процесс быстро закончился… Все понимали, что вы действовали из сострадания. Судья даже сказал, что дело вообще не нужно было передавать в суд…
— Объясните это Карен и детям. И журналистам с их проклятыми заголовками «Каин и Авель». Лия, она наговорила детям таких ужасов. Не знаю, увижу ли я их когда-нибудь снова. Простят ли они меня.
— Но… разве они сами не знали, что отец умирает? Разве нет?
— Не уверен. Я никогда не говорил с ними об этом… Карен сказала, что все объяснила. Не знаю. Понятия не имею.
— Но… когда-нибудь они повзрослеют, когда-нибудь сами поймут, насколько он был болен… Я уверена, они захотят увидеться с вами, — пробормотала Лия.
— Что же… Время покажет. А пока что мы с отцом остались вдвоем. Он моя единственная семья. Во всяком случае, только он и хочет со мной разговаривать. Иногда.
— Какой ужас, Марк! Я… я действительно не знаю, что сказать, — проговорила Лия беспомощно.
— Что же тут скажешь? Зато теперь вы все знаете. Я хотел бы сказать, что мне стало лучше после того, как я выложил все вам. Но не стало. — Он сделал глубокий вдох, выдохнул долго, прерывисто.
— Прошло слишком мало времени, чтобы вы поняли, стало или не стало, — начала она осторожно. — Вы потеряли брата, и на вас вылили столько грязи, что у вас даже не было возможности как следует его оплакать.
— Зато теперь у меня есть время. С работы меня, разумеется, выгнали. Вот и считайся невиновным, пока твоя вина не доказана. Мне сказали, что в последнее время моя работа не выдерживает никакой критики и это никак не связано с приближающимся судом. Что, конечно, было откровенным враньем.
— Мы можем подать на них в суд, — сказала Лия. «Мы». Как неожиданно это слово сорвалось с языка. Под ложечкой что-то дрогнуло, а Марк вроде бы ничего не заметил.
— Какой смысл? Я ничего не хочу возвращать. Ничего из той прежней жизни. Да и как можно что-то вернуть? Когда все превратилось в пыль? Приходится начинать заново. Можно найти новое место. Новую работу, — сказал Марк, наконец-то делая глоток вина.
— Вам действительно приходится начинать все заново, — согласилась Лия.
Морщины у него на лице разгладились в свете свечей. Она взяла его за руки, протянувшись к нему через стол, собиралась просто быстро пожать, чтобы придать ему сил с помощью прикосновения. Однако Марк крепко взял ее пальцы в свои и не отпускал. Лия посмотрела ему в глаза, и боль, которую она испытывала за него, сменилась чем-то очень похожим на страх.
— Оставайтесь ночевать, — попросил он.
Лия раскрыла рот, но не смогла сказать ни слова. Сердце прыгнуло к горлу, отчего Лия едва не задохнулась. Она молчала, и Марк наконец выпустил ее руки.
— В конце концов, в доме полно спален, — проговорил он смущенно.
Лия сделала вдох.
— Я могу вернуться в паб. На самом деле не так уж тут далеко, — сказала она.
Губы Марка дрогнули в едва заметной улыбке.
— Конечно, — отозвался он.
Рано утром Лия проснулась и выпила кофе, стоя у окна своей комнаты в «Разводном мосте», стекла запотели за ночь, а день занимался соблазнительно солнечный. Голова была тяжелая и больная от выпитого накануне вина, и Лия никак не могла разобраться, что думает о Марке, и вспомнить о том, что он говорил. Внизу, в кухне, слышалось движение, звон сковородок и столовых приборов. Запах бекона просачивался с лестницы к ней под дверь, и в животе заурчало, однако времени на завтрак не было.
Лия стояла у библиотеки в половине десятого, когда открылись двери. Ей показали, где хранятся микропленки и как пользоваться аппаратами, и уже скоро она просматривала местные газеты столетней давности с быстро бьющимся в предвкушении сердцем. Доверившись собственной интуиции, она начала с года, когда были сделаны сомнительные фотографии Робина Дюррана, а именно, основываясь на намеках Эстер в письмах, — с лета. Когда Лия дошла до середины августа 1911 года, у нее перехватило дыхание и она невольно закрыла рот руками. Перед ней была она, история, растянувшаяся на несколько недель, до осени того года. Лия прочитала раз-другой, попыталась выписать некоторые факты в записную книжку, но рука не слушалась, буквы шли вкривь и вкось, их с трудом можно было разобрать. Улыбнувшись, она оставила свои попытки и вытащила телефон, набрала номер Марка, не обращая внимания на сердитые взгляды и негодующие возгласы человека, сидевшего за соседним аппаратом.
— Лия, нашлось что-нибудь? — отозвался он, и в его отрывистом тоне она уловила ту же двусмысленность, какую сама ощутила поутру. Не придав пока этому значения, она сделала глубокий вдох.
— Нашлось все, Марк! Здесь все, и фотографии… Потрясающие фотографии Эстер, и Альберта, и теософа — все!
— Вы хотите сказать, что-то действительно случилось? Когда?
— В то лето. В то лето, о котором пишет Эстер. Летом тысяча девятьсот одиннадцатого года, — сказала Лия напряженным от волнения голосом. — Мне кажется… Кажется, я поняла, почему наш солдат сохранил именно эти два письма Эстер…
— Ну и что же произошло? Неужели убийство?
— Да, убийство. Страшное и жестокое.
— Вот как? Кого же убили? И кто убил? — требовательно спросил Марк.
Глава одиннадцатая
4 августа 1911 года
Дорогая Амелия!
Как бы мне хотелось, чтобы ты была рядом, помогла, придала мне сил. Наш дом больше уже не то уютное местечко, что прежде. Я даже не знаю, с чего начать. Альберт. Альберт сам не свой. Чужой, отстраненный, он так поглощен желанием снова увидеть проклятых элементалей, что в его сердце не осталось ни одного уголка ни для меня, ни для прихожан, ни для его работы — ни для чего. Он мало ест, он больше не притрагивается ни к какому мясу, я давно не видела, когда он спит. Постоянно торчит где-нибудь рядом с окрестными гостиницами и пабами, уговаривает прохожих покаяться в грехах. Эми, от всего этого можно сойти с ума! И я вижу лишь одну вероятную причину всех этих неприятных перемен — мистер Робин Дюрран. Он по-прежнему живет у нас, уже столько времени, хотя ничего не вкладывает в домашнее хозяйство. Когда я указала на это Берти, он, кажется, счел мои слова почти смешными. Меня счел смешной. Он называет мистера Дюррана не иначе как «наш почетный гость», и, поверь мне, почет ему оказывается большой. Что бы ни предложил мистер Дюрран, Альберт немедленно соглашается. Вот так запросто. Как будто бы мой дражайший муж совершенно лишился собственного мнения!
Кэт, наша горничная, тоже не в себе. Альберт однажды увидел ее в пабе в Тэтчеме и объявил, что ее немедленно нужно изгнать за недопустимое поведение. Я возражала, заступалась за нее, потому что успела полюбить и оценить эту девушку, но ей было позволено остаться только тогда, когда за нее вступился Робин Дюрран. Альберт требует, чтобы на ночь ее запирали в комнате, и ее запирают, но я поняла, что после тюремного заключения в Лондоне она просто не может сидеть под замком, это для нее невыносимо. Я нахожу это жестоким и бессмысленным, однако Альберт настаивает, и на этот раз Робин счел за лучшее не спорить с ним. Может быть, Робина забавляют ее жалобные крики. Да, я знаю, что пишу о нем ужасные вещи, однако я вдруг поняла, что не доверяю ему, не люблю его, не хочу, чтобы он был здесь!
