Татьяна Устинова - Мой генерал
– Павлик? – быстро спросила Марина у Федора.
– Может, и Павлик, – язвительно сказала девчонка, – я ему в паспорт не глядела. Он такой… худосочный, майка, а на майке надпись “Спортклуб”. Или “Спортлото”, что ли…
– Геннадий Иванович?!
Федор мельком на нее глянул.
– У нас в лес только за надом ходят, – продолжала Зоя, – просто так никто не бродит. Если в лесу кто бредет просто так, без сапог, без плаща да без корзины, значит, турыст! – Почему-то она произнесла именно с буквой “ы”. – А этот так бродил. Но он не у обрыва, он подальше. А больше вроде все. Ничего не видала. Ходили какие-то люди по дорожкам, но я и не смотрю никогда, мне за лошадьми глядеть надо.
Они помолчали. Ветер шумел в деревьях, и сумерки сгущались – июльские, плотные, но не безысходные, с надеждой на завтрашний теплый день.
– А откуда вы выходите?
– Да от плаца. Это у ворот. Там все собираются, кто записался, и, кто просто так хочет, тоже туда приходят, вдруг откажется кто. Ну, как сегодня. А потом мы большим кругом идем, лесом и обрывом. Маленьким ходим, только когда холодно или дождь. Тогда к обрыву не заходим. Этот один пришел, который упал, хотя со своей девчонкой записывался. И бабка подходила.
– Какая бабка?
– Откуда я знаю! Говорит смешно и в чулках, хотя жара. Она мальчонке конфету давала, а отец сказал, что он у них к конфетам непривычный. Ну, она мне дала, я и съела. Хорошая конфета, шоколадная.
– Хорошая шоколадная конфета, – повторил Тучков Четвертый неизвестно зачем.
– Хорошая, – подтвердила девчонка, полезла в передний карман и достала бумажный катышек, – во какая!
Федор Тучков взял у нее катышек, расправил и прочитал так же задумчиво:
– “Коркунов”. Замечательно.
– Ага, – простодушно согласилась девчонка. – Вкусно.
– Спасибо, – сказал Федор, поднялся с лавки и поморщился – мокрые штаны прилипли к заду, и он, деликатно отвернувшись, потянул за них, чтобы отлепились. – Так что ни в чем твой Мальчик не виноват. Ему было больно, и он взвился, только и всего.
– Да я сразу знала, что он не виноват! – Девчонка тоже вскочила и схватила лампу. – Побегу к Петру Захарычу, скажу. А вы больше просто так к лошадям все равно не лезьте! Лошадь – это вам…
– …не хорек, – подхватил Тучков, – мы уже поняли.
Идти по лесу в сторону корпуса “люкс” было темно и страшно. Марина уцепила Федора за руку. Он молчал, но она выдержала только несколько секунд.
Оглянувшись назад и по сторонам, хотя ничего не было видно и неяркий свет фонаря над домиком, где жили лошади, теперь только мелькал между плотными ветками, она храбро спросила:
– Значит, Оленька и Геннадий Иванович, да?
– И бабуся Логвинова.
От бабуси Марина отмахнулась:
– Бабуся была на плацу, а не у обрыва. Или ты думаешь, что она могла туда… прибежать?
Он пожал плечами. Негромко звякнули железки на толстой металлической цепи.
– Все это странно, – сам себе сказал он, – очень странно.
– Зачем Геннадию Ивановичу убивать Вадима?
– А Оленьке зачем?
– Я не знаю, – призналась Марина. Версии о шантаже как-то сами собой отпали.
– И я не знаю, – задумчиво проговорил Федор. – Генрих Янович собирался кататься на лошадях, хотя за завтраком не сказал ни слова, когда Галка ныла, что хочет “на лошадок”. Почему он не стал кататься? Или это совпадение? Или нет?
– Скорее всего совпадение.
– Из чего это следует?
Марина подумала немного. Лес все сгущался, а до корпуса было далеко.
– Из того, что Генриху Яновичу тоже нет никакого резона убивать Вадима.
– Если мы не знаем таких резонов, это еще не значит, что их нет, – объявил генерал, – однажды некая профессорша открыла мне эту бессмертную истину. Ну как? Мы их не знаем или их нет?
Марина смутилась, и он это понял, потому остановился, притянул ее к себе и неожиданно и вкусно поцеловал в губы.
Дышать стало трудно. Кожа на спине покрылась мурашками. Кажется, даже уши втопорщились, как у кошки.
У той самой, которую он гладил по пыльной лобастой башке большой загорелой рукой.
Мужчина, у которого такие руки, не может быть кретином. Почему она сразу этого не поняла?
Он отпустил ее так же неожиданно, как притянул, даже вроде оттолкнул немного, взял за руку и повел за собой.
Он все время будто забывал, что в этой игре две команды, а не одна, его собственная. Он играл по привычке, уверенный, что играет один, а потом вступала она – со всей своей неожиданной пылкостью, дивной кожей, медными волосами, повернутыми концами внутрь, крепкой маленькой грудью, которую он уже трогал и видел, и это было еще хуже, лучше бы не знать! – и игра перестала быть игрой.
“Сурьез” начинался, как любил говорить дед, генерал Тучков Второй, дошедший до Кенигсберга.
– Валентина Васильна тоже не пошла кататься, – сказал он через некоторое время. – Между прочим, именно эти двое, Валентина и Вероникин дед, во всеуслышание объявили, что любят лошадей. Помнишь?
– Помню, – с запинкой согласилась Марина.
Встопорщенные уши горели. – Генрих Янович что-то говорил про Кубань и про то, что цыгане лучше всех обращаются с лошадьми. А Валентина рассказывала, что она в молодости… носилась.
– Да. Что-то в этом роде. И ни один, ни вторая кататься не пошли. А, черт побери.
Марина сбоку на него посмотрела.
– И способ убийства! – с досадой сказал он. – Неужели я так ничего и не пойму в этом деле?! Почему его убили так… странно?!
– Того, первого, тоже убили странно, – напомнила Марина.
– Совершенно верно, – согласился он любезно, – я ни черта не могу понять, зачем так много сложностей, странностей!
– Дунуть в трубку, чтобы попасть в лошадь металлическим прутиком, по-моему, очень просто.
– Да! – почти крикнул он. – Просто! Но нет никакой гарантии, что человек не то что умрет, но даже просто упадет! Это… бессмыслица какая-то!
Впереди замаячили желтые огни корпуса “люкс”, как будто задрожали сквозь ветки, и Марине вдруг захотелось, чтобы он немедленно перестал думать обо всех этих “жутких историях” и сделал что-нибудь в духе кавалера из эстрадной миниатюры “из жизни отдыхающих”. Пригласил ее “прогуляться на Волгу”, к примеру.
Наверное, сейчас там холодно, неуютно и дьявольски романтично. Черная смоляная вода, ниточка бакенного огонька, плотный ветер и обязательно плюхает буксир, а на буксире мирный домашний свет и радио поет глупую песню.
– Нам к восьми в баню, – сообщил рядом не отягощенный никаким романтизмом Федор Тучков. – Купим пива?
– Я не пью пива.
– Надо когда-то начинать, – задумчиво проговорил он. – Вдруг тебе понравится.
– Мне не понравится.
