Андрей Остальский - Синдром Л
Я уже и не удивлялся. Потерял эту способность. Ладно, понял. Молчу. Не спрашиваю ничего. Не восклицаю. Жду дальнейших инструкций.
Женщина сделала движение головой. Видимо, пригласила идти за ней. Потом повернулась и пошла неторопливо, не оборачиваясь. Я выждал несколько секунд, потом встал и двинулся за ней. Надеюсь, думал, я правильно понимаю, что от меня хотят. В конце коридора, слева, оказалась черная зарешеченная дверь с надписью: «Посторонним вход запрещен». Странная медичка открыла ее ключом. Потом обернулась, кивнула мне и исчезла за дверью, оставив ее слегка приоткрытой. Я как будто бесцельно прошелся по коридору, затем, быстро оглядевшись, юркнул в ту же дверь. И затворил ее за собой.
И оказался в полной темноте — хоть глаз выколи.
Ш.— Мне деньги очень нужны, — сказал старик.
Чего угодно ожидала, только не этого. Деньги? Да зачем они ему? Важнее талоны иметь. Конечно, если денег очень- очень много, так, как у всяких подпольных воротил и крупных спекулянтов, тогда другое дело. На продовольственных рынках можно купить по безумным ценам любую еду. На барахолках и привозах так называемых много чего интересного продается за живые деньги. И еще есть разветвленный черный рынок, где хоть слона можно достать. Там, как говорят, маму родную купишь. Но цены при этом просто нереальные. Типа: пара средних годовых зарплат профессора за приличный костюм.
Генерал славных органов — пусть даже и отставной — никак не должен нуждаться в презренных деньгах. У него талонов должны быть чертова уйма. На все случаи жизни. И продовольственных, и промтоварных, и развлекательных. Наверняка он обеспечен не хуже, чем академики. А академикам выдают замечательные талоны, с красной полосой, я-то об этом не понаслышке знаю. На них можно массу продуктов отоварить: и масло, и даже мясо. Бывает, и вырезку дадут. Да-да, и сосиски копченые тоже! На самую большую семью всего хватит.
Красная полоса — это чуть ли не высшая категория. Точно уж выше и желтой, и синей. А уж люмпенские и домохозяйские бесполосные талоны — и вовсе ерунда, так, способ с голоду не помереть. Сидеть будешь на хлебе и жидком молоке.
Красная полоса — значит, отовариваться можно в любом магазине, и продовольственном и промтоварном. Красота!
— Не понимаю я вас, Петр Алексеевич, — сказала я. — Неужели вам талонов не хватает? А с ними денег много не надо, разве не так? И талоны у вас наверняка краснополосные, не так ли?
Петр Алексеевич презрительно хмыкнул.
— Да у меня этих талонов… хоть попой ешь. Но талоны — это что… У меня…
Выдержал эффектную паузу и объявил с торжествующим видом:
— У меня пропуск в двухсотую секцию — каждый второй четверг каждого месяца, кроме декабря. Но в конце декабря мне специальный праздничный набор полагается, а уж там столько всего… Но одиннадцать раз в году у меня двухсотая… мне столько и не надо даже. Всего не купишь, и в квартире место ограничено.
Он молча смотрел на меня и удивлялся, видимо, почему это я не вскрикиваю от изумления, не выражаю восторга.
— Впрочем, — сухо сказал он, поджав губы, — ты, Александра, небось даже и не знаешь, что такое двухсотая секция… Для тебя это так, пустой звук.
Обиделся, подумала я, за свою замечательную двухсотую. А как гордится-то, как гордится! Какой верный знак для него, что жизнь удалась, что общество признало его замечательный вклад. С ума сойти — заслуги его оценены ежемесячным доступом в самый богатый магазин страны. Ну или один из самых.
Старик ошибался, кстати. Кое-что я об этой двухсотой слышала. Фазер, пока был президентом Академии наук, иногда имел туда пропуск. Ну не так часто, конечно, не каждый месяц. Но время от времени. Кажется, расписку давал, что разглашение любых сведений об этом сверхсекретном объекте приравнивается к измене родине. Так что рассказывал он матери о нем шепотом, да я все равно кое-что услыхала. Не была уверена, конечно, что все поняла правильно, но общую идею, кажется, просекла… что у высшего руководства органов и у психиартов, понятное дело, своя, особая, закрытая система снабжения. Про нее невероятные слухи ходили, что там, прямо как на гнилом Западе, все в изобилии и выбор огромный. Якобы вообще никаких нет ограничений — покупай что угодно и сколько хочешь. Без всяких талонов. И никаких «полкило в одни руки». Трудно поверить, конечно, привирают, наверное, преувеличивают.
— А вы не боитесь, Петр Алексеевич, мне такие вещи рассказывать? — сказала я. — Разве про двухсотую — это не государственная тайна?
Уела я старика, ох, уела! Он даже дернулся всем телом, и лицо перекосило. Нечего было ему сказать мне в ответ, нечего! Забыл он в маразме своем начинающемся, что болтать о таких вещах непростительно — даже бывшему генералу. А может, он думал, что я дура, что я не в курсе, не знаю ничего, не ведаю и можно поважничать, хвост свой павлиний, драный, молью поеденный, передо мной без опаски пораспускать.
Наконец он, видимо, придумал, что ответить.
— Я, между прочим, разговариваю с тобой, Александра, доверительно… без свидетелей… не публично. Вразумить тебя пытаюсь. Ситуацию объяснить. А ты…
Чушь несет, но ему, наверно, кажется, что вполне убедительно. Даже что-то вроде обиды пытается изобразить.
А я не стала его в угол загонять, спорить, издеваться. Черт с ним, думаю, еще эмоции на него тратить. Пусть себе. Только понять бы, что ему все-таки от меня нужно.
— Ну ладно, Петр Алексеевич, вы говорили, что вам деньги нужны. Хотя я до сих пор не понимаю зачем…
И тут со стариком удивительная вещь приключилась.
Видно, обжегшись на разговоре о двухсотой, он утратил контроль над собой. Нервы разыгрались. И не выдержал — закричал:
— Да, да, не хватает мне денег! Они думают, я старик и мне уже ничего не надо… А мне надо, надо! У меня жены нет, умерла давно… а у меня — либидо… мне… деньги нужны на жриц любви… а на это талонов не дают.
Он придвинулся ко мне совсем близко. Лицо к лицу — сантиметров десять всего между нами осталось. Я отшатнулась, попыталась отодвинуться вместе со стулом, на котором сидела, но он схватил меня руками за плечи, не давая сдвинуться с места. Держал меня, кричал, глядя прямо в глаза, и слюной брызгал.
Я поморщилась, так мне стало противно.
— Что же вы плюетесь, Петр Алексеевич! И руки распускаете! Отпустите меня немедленно!
Он отпустил. Отпрянул. Молчал теперь и смотрел в сторону. А мне тоже на него смотреть не хотелось. Хотя мысль одна пришла в голову и не давала покоя. Хотелось очень спросить старика кое о чем, как он ни противен был мне в тот момент. Но любопытство — такая сила…
