Полина Федорова - Подарок судьбы
— Что случилось? — воскликнул князь, пораженный тем, что и вчерашний, и сегодняшний его визиты приходятся как раз во время какого-нибудь несчастья.
— Я не знаю, — едва справилась с непослушными губами Евдокия Ивановна. — Еще три четверти часа назад Каташа была здорова и весела, вспоминала про тот бал третьего дня, когда она танцевала с вами, все щебетала без умолку. А потом сделалась вдруг будто пьяной и повалилась на пол. Это случилось почти сразу после того, как от вас принесли вон тот замечательный букет и бонбоньерку с конфектами.
Болховской перевел взгляд на напольный китайский вазон с букетом из роз, лилий, маргариток, ренонкулей и испанских ясминов.
— Но я не посылал Катерине Андреевне ни конфект, ни букета, — удивленно произнес он.
— Что вы говорите? — спросила Молоствова, не расслышав слов Бориса и не сводя взгляда с дочери.
— Я не посылал вашей…
— Да расстегните вы ей, наконец, этот спенсер! — вдруг зарычал Фукс и уставился на дрожащие руки горничной, не справляющиеся с крохотными пуговичками на бархатной курточке. В страшном нетерпении он буквально отбросил ее руки и сам принялся расстегивать спенсер. Затем, достав из саквояжа короткий стетоскоп, почти припал к груди девушки. В наступившей тишине было слышно, как натужно, с какими-то всхлипываниями дышит Кити.
— Это отравление, — обернулся к Молоствовой Фукс. — Вы говорите, что она не жаловалась ни на какие боли и у нее не было корчей? — быстро спросил он.
— Нет. Просто она сделалась, как пьяная, а потом… упала, — еле слышно ответила Молоствова. — Боже мой.
— Стало быть, это отравление усыпительным ядом, — констатировал Карл Федорович. — Bella donna[1] либо la graine de datura[2].
— Что? — не поняла Евдокия Ивановна.
— Ваша дочь отравилась ядом плодов семейства пасленовых трав, красавки например, либо семенами дурмана или белены. Прикажите немедля приготовить слабительный декокт из подслащенной воды с уксусом, а я займусь тинктурой из шпанских мух.
— Ну, чего ты стоишь, — нервически прикрикнула на горничную Молоствова. — Ты слышала, что сказал доктор?
— Да, барыня.
— Вот и ступай. Да чтоб живо!
— А, вы опять здесь, — только сейчас заметил Болховского Фукс.
— Что значит, опять? — недовольно спросил Борис.
— Ну, я неверно выразился, — спохватился профессор, вовсе не желавший обидеть известного своим горячим нравом князя, а уж тем паче ссориться со столь известным бретером. — Прошу прощения. Просто я хотел сказать, что мы недавно виделись с вами у Давыдовых при… весьма сходных обстоятельствах.
— Вы хотите сказать, что как и на княжну Давыдову, на Екатерину Андреевну тоже покушались, и она не просто отравилась, а ее отравили? — вскинул темные брови Болховской.
— Ну… — ушел от ответа естествоиспытатель и обратился к Молоствовой: — А что ваша дочь кушала сегодня?
— Ничего, — ответила Евдокия Ивановна. — Она только пила кофий с конфектами, что любезно прислал Борис Сергеевич.
— И все? — спросил Фукс, метнув быстрый взгляд в сторону Болховского.
— Все, — констатировала Молоствова.
— Я не посылал конфект, — медленно произнес Борис.
— Полноте скромничать, князь, — устало произнесла Евдокия Ивановна. — Никто, кроме вас, не мог этого сделать.
— Сударыня, поверьте, никаких цветов и конфект я вашей дочери не посылал, — слишком горячо для беседы с пожилой дамой повторил Болховской.
— Да будет вам, Борис Сергеевич, — немного раздраженно промолвила Молоствова. — Никакими неприятностями букеты цветов и бонбоньерки, что вы продолжаете дарить девушкам, вашей помолвке с княжной Баратаевой не грозят. Ваши отцы уже ударили по рукам, так что дело это решенное. К тому же лакей, что принес цветы и конфекты, сказал, что это подарок от вас…
— Нет, не от меня, — продолжал упорствовать Болховской.
— Ну, тогда от кого же? — воззрилась на него Евдокия Ивановна.
— Странно, — промолвил Фукс, занятый приготовлением тинктуры из шпанских мух, и снова кинул быстрый взгляд на Болховского. — Вы не обидитесь, если я возьму несколько конфект. На анализ, — обратился он к Евдокии Ивановне.
— Да ради Бога, — махнула та рукой.
В это время вошла горничная с большим фужером слабительного.
— Сейчас мы попробуем привести в чувство вашу дочь кровопусканием, затем заставим выпить слабительный декокт, а когда ее, извиняюсь, пронесет, или пусть даже и вырвет, поставим ей промывательные воды с уксусом и солью и напоим ипекуаной, которая превосходно укрощает пагубные действия усыпительных ядов и способствует к возбуждению жизненных сил. И все будет…
В это время Кити издала протяжный стон. Тело ее выгнулось, несколько раз дернулось и обмякло. Она глубоко, с хрипом, вздохнула, но выдоха не последовало. Молоствова дико взвыла, забившись в своем кресле.
— Быстрее! Да помогите же мне, — закричал Болховскому Фукс, припав к губам девушки. — Я буду вдувать ей в рот воздух, а вы трите ей грудь и живот ну вот хотя бы пледом. Поняли?
— Да, — ответил Борис, принявшись немедленно тереть грудь Кити в вырезе платья углом шерстяного пледа.
— Стяните, стяните с нее платье, — пробурчал Фукс, вдувая в легкие девушки воздух и зажимая и разжимая ей нос. — Теперь не до приличий. И корсет! Снимите с нее этот чертов корсет!
Болховской одним движением разорвал кисейное платье и принялся расшнуровывать корсет. Когда со шнуровкой было покончено, Борис стал с силой тереть грудь и живот Кити, стараясь не смотреть на небольшие, с розовыми сосочками холмики, отсвечивающие матовой белизной, и совершенно беззащитный пупок.
— Давай, давай, — приговаривал Фукс, время от времени прикладываясь ухом клевой груди девушки.
Так продолжалось с четверть часа. Послушав последний раз, не забилось ли сердце, Карл Федорович зло чертыхнулся и посмотрел на Болховского. Верхняя губа лекаря была сплошь покрыта капельками пота.
— Довольно, князь, — произнес Фукс, отбирая у Бориса плед. — Ей уже не поможешь.
Болховской вздрогнул. Он не единожды слышал эти слова от полкового лекаря. Но тогда была война, и погибали мужчины, воины, знавшие, что им, возможно, придется умереть и посему, в какой-то мере, готовые к этому. Теперь же перед ним лежала девушка, чистая и юная, которой никогда не исполнится более девятнадцати лет. За его спиной вновь запричитала, забилась в безутешном горе бедная майорская вдова. Болховской поднялся и в последний раз посмотрел в широко раскрытые русалочьи глаза Кити. И увидел в них себя — крохотного, растерянного и беспомощного.
