Татьяна Устинова - Колодец забытых желаний
— Ди-има! Ты чего дверь разинул! Дует!
— Ну, все, Димочка, спасибо, я пойду, — заторопилась Вероника. — Если он тебе позвонит, ты тогда мне сообщи. Наш домашний у тебя есть, должен быть, да?..
— Да все нормально, теть Ник! Не переживайте вы! Найдется! Куда он денется!
— Да, да, — тихо сказала Вероника. — Спасибо тебе.
Почему-то она пошла пешком, и шла долго — до метро было как до Марса, и она шла и все думала, что ей теперь делать, куда бежать, как спасать сына!
Поднимался ветер, метель начиналась, и между домами было черно, как в пропасти, и страшно. Вероника старалась туда не смотреть.
Впрочем, ничего страшнее, чем то, что уже случилось, не могло с ней произойти.
Она дошла до метро не скоро и опоздала на последний поезд, и теперь было совершенно непонятно, что делать дальше. Федора она не нашла и сама застряла посреди метели и бурана, на окраине огромного города, где светили тусклые желтые фонари и провалы между домами походили на ворота в ад.
Как она теперь будет добираться?! Где она будет искать своего сына?! Самое главное, казалось ей, найти его, а там они что-нибудь придумают!
Только бы найти, и только бы с ним ничего плохого не случилось.
Ну, совсем уж плохого. Такого, что поправить нельзя.
Ведь почти все на свете можно поправить!
Она шла, сопротивляясь ветру, сама не зная куда, и уговаривала себя. Если бы пересттла уговаривать, наверное, упала бы замертво.
Господи, думала Вероника Башиловэ помоги нам. Мне помоги и ему, мы ведь не делаем ничего плохого!.. Мы же хорошие, господи!..
Может, у нас и не получается, у моего сына и у меня, но мы стараемся! Господи, он еще очень молод, и старается он по-своему, так, как ему кажется правильным.
Пощади его, господи, не оставь его!
Он любит оладьи из тертой картошки, любит валяться на диване и читать, и иногда — до сих пор! — просит купить собаку.
— Ма-ам, — орет он басом из своей комнаты, и уже по этому басу она знает, что сын сейчас скажет, и по этому басу она определяет, что он в хорошем настроении. — Ма-ам! Давай заведем собаку! А, мам?!
И она знает, что, когда заглянет в его комнату, увидит его лежащим на диване с книжкой на животе, с умильным детским выражением на совершенно взрослой небритой физиономии.
— Какаю собаку, — почему-то всегда отвечала она. — Ну, куда нам собаку?! А кто с ней будет гулять?
Физиономия сразу омрачалась, он утыкался в книжку, раздраженно кривил рот и бормотал что-то о том, что, если бы была собака, ему было бы с кем поговорить.
Ну что ей стоило хоть раз, ну хоть один раз сказать ему-да?!
Да, сыночек! Конечно, давай заведем собаку! Хочешь, завтра поедем вместе на Птичий рынок, как в детстве, и купим там толстого, сонного, глупого щенка, и повезем его вместе домой, и он будет спать у тебя за пазухой и смешно дергать во сне толстыми младенческими лапами, и какая разница, кто с ним будет гулять?!
Вероника шла, снег летел в лицо, таял и стекал по щекам. Или это слезы стекали?..
Господи, помоги нам!..
В конце концов идти стало некуда. Дорога кончилась у подножия какого-то бесконечного дома, длинного, как Китайская стена, и высоченного, как Останкинская башня.
За Китайской стеной среди сугробов были натыканы какие-то гаражи и сараи, а дальше начинался лес.
Соблазнительная мысль уйти в этот лес и замерзнуть мелькнула у нее в голове.
Как хорошо: сесть в сугроб, закрыть глаза, привалиться головой к деревцу и больше ничего не видеть и не слышать. Медленно думать, медленно замерзать, медленно проваливаться в темную мглу.
И страха больше не станет. И ужасающих мыслей. И холода.
Вероника с сожалением посмотрела на лес, стоявший черной стеной, потопталась возле гаражей и пошла обратно.
Деваться ей некуда. Даже замерзнуть нельзя.
Какая-то дорога, очень широкая, ярко освещенная и совершенно пустая, лежала ниже горки, на которой какой-то умник выстроил Китайскую стену. Почему на горке?.. Чтобы сильнее продувало?.. Чтобы ветер с ног валил и уносил с балконов белье?
Вероника задрала голову и посмотрела на темную громаду дома.
Придется сидеть в подъезде, пока не откроется метро. Это, значит, сколько?.. Часов пять? Или четыре?.. Да и в подъезд не попадешь, наверняка везде кодовые замки! Мало ли таких желающих сидеть в подъездах?!
Оскальзываясь на запорошенной снегом дорожке, она пошла вдоль дома. Машины, приткнутые к сугробам, были засыпаны снегом, и Вероника завидовала машинам, потому что они спали и у них не было такого ужасного и страшного горя, как у нее.
Сын пропал из дома.
Из музея пропали ценности. И, кажется, ее сын замешан.
И еще какие-то ублюдки ворвались в квартиру, пугали и грозились убить ее и Федора.
Она не могла прогнать ублюдков, она не знала, как это делается, и поэтому молча слушала то, что они ей говорили, и плакала.
— Сопли утри! — велел ей один из ублюдков, которому надоело, что она плачет. — До земли свисают!
И некому было ей помочь. Совсем некому.
Вероника подходила к каждому подъезду, тянула дверь, и ни одна не открывалась. И людей не было.
Дверь в последний подъезд оказалась открытой, и она заскочила в него с опаской, как бездомная кошка, которая не знает, что ее ждет за этой дверью — то ли теплая батарея, под которой можно немного отлежаться, то ли пинок в живот.
Подъездное тепло после метели показалось ей божественным. Она сняла с головы капюшон, отерла лицо и осмотрелась. Лампочка горела, правда, тускло, но все же горела. Пластик с дверей лифта был ободран до половины, а на оставшемся вырезаны фигуры и частушки. И те и другие на редкость пакостные. Под лестницей коричневая лужа, а в ней тряпка, должно быть, когда-то положенная для того, чтоб жильцы вытирали ноги. Сейчас лужу с тряпкой пришлось перепрыгивать.
Наверное, следует идти наверх. Там теплее и, должно быть, чище — на последний этаж ходит не так много народу, — и можно посидеть на лестнице.
Лифт грохнул дверями и повез ее на последний этаж, и лампочка в нем то загоралась, то гасла.
Как она завтра пойдет на работу?! Что скажет Марье Трофимовне и Петру Ильичу? Как спасет своего сына?!
Лифт приехал, заскрипели какие-то пружины, и двери открылись, и оказалось, что на последнем этаже свет не горит, зато и вправду теплее, чем внизу. Лампочка мигнула в последний раз, прогрохотали и закрылись двери, и Вероника осталась в темноте одна.
Окно нежно, по-зимнему синело, и в голубоватом свете она перешла площадку и села на подоконник. За окном мело, и совсем ничего не было видно, будто дом унесло метелью в какие-то далекие края. Из окна сильно дуло, и Вероника, повздыхав, все же села на верхнюю ступеньку лестницы, ведшей на чердак, спиной к железной решетке и лицом к синеющему окну.
